Воспоминания

Мужики были устрашены, польщены и дружно заработали топорами. Но нельзя было полагаться на мужиков. Отец мой все ночи дежурил в лесу. Как только смеркалось, ему подавали тележку, и он выбегал из дому, быстрый, нервный и твердый, в непромокаемой крылатке на плечах. С ним часто отправлялась в лес Авдотья Степановна, которая была к нему несколько неравнодушна, и всю жизнь вспоминала потом эти ночи в лесу как блаженное время. Но моя мать пребывала в страшном беспокойстве за здоровье моего отца, и у нее вырывалась фраза:

   — Ах, скорей бы этот лес сгорел!

Лес начинал потухать, выгорело не больше двух десятин, но воровство мужиков усилилось. Наконец приехал дядя Коля в форменной фуражке и с золотыми пуговицами. Он съездил в лес, произнес строгую речь, но в конце ее впал в шуточный тон:

   — Смотрите, а то я… — Он замялся и вдруг выпалил, подмигнув родным: — «Самому губернатору — друг…»[336]

Наконец все погасло, мужики распили ведро водки, и наступило спокойствие. Но лесной пожар произвел новую трещину в семейных отношениях. По некоторым причинам, которые я не хочу вполне раскрывать, между моими родителями и бабушкой уже пробежала кошка. Теперь мой отец был неожиданно уязвлен. Бабушка, живописно повествуя знакомым о пожаре, всячески выставляла напоказ геройство дяди Коли, который приехал, когда уже все потухло, и притом ни слова не упомянула о моем отце, вынесшем на своих плечах всю тяжесть пожара и бессонных ночей. Отец мой почувствовал себя чужим в Дедове, для охраны которого не жалел своего исключительно слабого здоровья.

Август кончался, и пора было подумать о гимназии и переезде в Москву. Между тем я начал чувствовать какую-то неловкость в левом колене и немного прихрамывать. Раздеваясь, я однажды заметил, что левое колено стало значительно толще правого. Решив в Москве показаться доктору, я не обращал внимания на боль, возраставшую с каждым днем, и по-прежнему путешествовал в Надовражное.

Глава 15. Поступление в гимназию и болезнь

По приезду в Москву мы отправились с матерью к доктору, но доктор уезжал с визитом, вызванный каким-то высокопоставленным лицом, и нас не принял. Прихрамывая, я отправился в гимназию. По рассеянности я вошел в большую белую залу в калошах. Товарищи подняли меня на смех, я направился вниз, в швейцарскую снять калоши, и с площадки над лестницей до меня донесся рев надзирателя:

   — Зачем вниз пошел?

Главный надзиратель, Михаил Ярославович, худой старик, с красным лицом и белой пушистой бородой, на гимназическом языке носил название Мишки. Младший надзиратель Николай Васильевич назывался Селедкой.

Молебен перед началом занятий служил знакомый мне батюшка, по прозванию Иезуит, с большой лысиной, клочками седых волос около ушей и вздернутым носом. Во всей его наружности было что- то благоговейное и просфорное. Из учителей вышел к молебну директор Лев Иванович и стал впереди, откинув назад голову; рядом с ним встал маленький красный математик Кипарисов и громадный, седой, хромающий и очень грязный физик Чубаров. После молебна надзиратель Селедка повел наш второй класс наверх. Внизу классы были высокие и просторные, выходившие окнами на улицу: наверху, рядом с пансионом, помещались два тесных класса, окнами во двор. Нас оказалось всего 12 человек, и нас поместили в самом маленьком классе, где пахло керосином и кухней. Селедка начал писать на доске расписание уроков на завтрашний день, а я оглядывал товарищей. Вот Остроленко, красивый хохол с черными глазами. Вот Лубков, пухлый и белый, с белыми волосами и глазами, в мягкой синей куртке на толстом животе. Вот Мамонов, веселый и очень воспитанный дворянчик, с пронзительно тонким голосом, приезжающий в гимназию на собственных лошадях. Вот Мериносов, как будто всегда красный от стыда, прячущий свои глаза, тихенький: он из мещан и страшно завистлив. Вот крупный и молчаливый, оставшийся на второй год купчик Потапов. Вот Скороспелов, очаровательное дитя с серьезным лицом, крошка, которую всякий рад посадить на колени: это первый ученик и сын известного доктора по накожным болезням, тоже приезжает в гимназию на собственных лошадях.

Когда я сходил с лестницы, красивый и щеголеватый мальчик с наглым выражением глаз и вьющимися волосами положил мне руку на плечо и спросил:

   — Кажется, мне приходилось видеть вас в церкви Святой Троицы?

Я давно знал этого мальчика. Это был сын одного из самых почтенных наших прихожан, купца Артамонова, имевшего нарядный особняк в нашем переулке. В храме они пользовались правом снимать пальто и вешать его в шкаф около свечного ящика. Престарелый отец и мальчик всегда очень благоговейно стояли около правого клироса на коврике. Мальчик не оглядывался по сторонам и только иногда как будто жевал. Я уже слышал об этом Артамонове ужасные вещи: он остался на второй год, считался в гимназии первым шалуном и безобразником и едва не был исключен за то, что испортил водопровод. Его изысканная любезность при первом знакомстве очень мне польстила.