Воспоминания

Отношения между мамой и бабушкой окончательно портятся. Мне кажется, что мама обижает бабушку. Я в негодовании вскакиваю и, хромая, покидаю комнату. Бабушка вдруг заливается слезами, откидывается на спинку кресла, воскликнув: «Господи, какая я несчастная!», и уезжает. На следующее утро мама чувствует раскаяние и посылает бабушке письмо, где просит прощения. Бабушка отвечает очень холодно и язвительно.

Старый дом сгорел, дядя Саша в могиле, тетя Саша помешана, и вся семья трещит. Весной будет выстроен новый дом, но прежнее Дедово умерло. Где эта большая дружная семья, которая шумела на балконе?.. А что делается в доме дяди Коли?.. Там мрачно, как будто стоит покойник: дом разделен на две половины — дядя Коля перед мольбертом одиноко работает на своей половине, дети бегают от него, как от зачумленного. В другой половине непрерывно раздается музыка тети Нади. Зато в доме дяди Вити, как всегда, поют канарейки. Там стало еще веселее, потому что дядя Коля каждый вечер оживляет чайный стол своими остротами; зато мои родители совсем перестали там бывать. Ах, да! Я забыл, какую новость я услышал во время моей болезни: у тети Веры скоро опять родится ребенок. Я не понимаю, почему это известие раздражает мою мать.

О, мало было смерти, мало было безумия! Ад высылает на нас самую ядовитую свою змею, и имя ей — прелюбодеяние. Эта змея, вползая в мирные и счастливые дома, выворачивает их с корнем и оставляет одни развалины. Мой отец и здесь хотел быть Гераклом, хочет задушить змею, но уже его силы слабеют. И моя мать, видя, как родные, с их страстями и злом, приближают отца к могиле, не может простить им, становится яростной и несправедливой.

Праведник стал перед Иродом, суровый и беспощадный, и Иродиан беснуется, читая в его холодных глазах:

   — Не должно тебе имать жену брата твоего[339].

1923 г.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГИМНАЗИЯ

Глава 1. Первый гимназический год и поездка на остров Эзель

Первые два года гимназической жизни запечатлелись в моей памяти как время душевной пустоты. Напряженная жизнь прежних лет, питавшаяся бурями на кухне, побоищами, страхом мертвецов и постоянным прислуживанием в алтаре, сменилась чем-то тусклым и неопределенным. В гимназии я оказался первым учеником и даже всегда получал пять за латинское extemporalia[1]. Лев Иванович сразу оказал на меня сильное влияние. Он задавал очень маленькие уроки, но требовал, чтобы их знали наизусть. Это развило во мне большую мнительность: у меня явилось отвращение передавать что-нибудь своими словами, и я учил наизусть решительно все. Скоро я понял основную черту моего ума и характера; понял, что я могу учиться или на 5, или безнадежно оскандалиться: недоучить урок значило для меня — совсем его не знать. Поэтому приготовление уроков отнимало у меня много времени. Я поступил в гимназию с решением прежде всего быть хорошим товарищем, но тут скоро осекся. Однажды ученики заволновались по поводу того, что в пансионе дифтерит. Почему-то решили доложить об этом немцу, и меня выбрали парламентером. Но рыженький немец очень свирепо меня отделал:

   — Почему вы говорите об этом именно мне? Я преподаватель немецкого языка. Какое мне до этого дело?

Я молчал смущенно. Немец сыпал вопрос за вопросом, доказывая мне, что свалял дурака. Весьма расстроенный, я уселся на свое место, а немец начал спрашивать урок. «Ein, eine, eines»[2], — отвечал один ученик. «Верно?» — вдруг обратился ко мне немец с вызывающим видом. «Верно». — «Скверно!» — злорадно захохотал немец, продолжая карать меня за самонадеянное выступление. Хуже еще вышло с самим Львом Ивановичем. Черноглазый хохол Остроленко, учившийся очень плохо, не знал каких-то суффиксов, и Лев Иванович задал ему повторить их к следующему разу. За переменкой Остроленко обратился ко мне с вопросом:

   — Как ты думаешь, все суффиксы мне надо повторять или только те, которые я не знал?

   — Я думаю те, которых ты не знал, — отвечал я.

За уроком Лев Иванович начал спрашивать Остроленко все суффиксы подряд, тот, конечно, не знал, и Лев Иванович пришел в ярость. Тогда я кинулся в самую пасть разъяренного зверя:

   — Лев Иванович, — заявил я, — здесь я виноват. Остроленко спрашивал меня, все ли суффиксы надо повторять или только те, которые он не знал, и я сказал ему, что только те, которых он не знал!

   — При чем тут ты? — завизжал Лев Иванович (он в гневе всегда переходил с «вы» на «ты»), — Я ему приказал повторить суффиксы! При чем тут ты? Да ведь он и не знал одного суффикса. Что же ты думаешь, я задал ему повторить один суффикс? Ты думаешь, я дурак?

Я был оскорблен в лучшем своем порыве, замкнулся раз и навсегда и более не ввязывался ни в какие общественные дела класса.