Воспоминания

А я говорю, что это вздор! Не мешало бы этим твоим попугаям подстричь язычок, чтобы они меньше болтали, — раскричался на свою кузину папенька.

Но это бы все ничего, покричали, поспорили, да об этом и забыли. А то тетушка прилетела к нам с новостью, которая отняла у отца моего весь душевный покой. Она забрала его одного в сторону и тихо и таинственно сообщила ему:

— Теодор, ты еще ничего не знаешь? А я знаю наверное, что Машенька к этой Святой будет сделана фрейлиной императрицы.

— Опять Карбонье говорит? — спросил папенька и побледнел как полотно.

— Совсем не он! Об этом говорят в свете.

— Я думаю, что прежде не мешало бы спросить у отца, у меня, желаю ли я этого, — едва слышно проговорил папенька.

— Разумеется, ты желаешь! Кто же может в этом сомневаться? — с убеждением сказала Катерина Васильевна.

— Это ты так думаешь, но, слава Богу, не все! Знаешь что, Катенька: оставь ты меня в покое и не привози мне никаких вестей, я не хочу ничего знать, — и папенька, не простившись с кузиной, ушел в свой кабинет.

Тетушка рассердилась, собралась домой и на прощанье сказала тете Наде:

— Quel drôle de corps, votre frère, ma cousine! Все хочет оригинальничать! Toujours le même![205] Но кто ж ему поверит? Разумеется, никто!

Тогда мне не объяснили, что значили все эти непонятные слова; много позднее я узнала все и оценила вполне отцовскую любовь ко мне и благородство его чувств. После я узнала тоже, что папенька так взволновался тогда вестью тетушки, что не мог успокоиться. Весь Великий пост он не переставал волноваться и даже на всех придворных рассыльных, которых так много ездило по Румянцевской площади, начал смотреть как на личных врагов своих. Ему все чудилось, что кто-нибудь из них везет мне фрейлинский шифр. Говорят, что неизвестность так мучила его тогда, что он даже решился закинуть по этому поводу словечко министру двора.

— Отчего вы меня об этом спрашиваете, граф? — спросил князь Петр Михайлович Волконский.

— Оттого, ваше сиятельство, что я не желаю, чтобы моя дочь… — (и папенька шепнул что-то на ухо князю).

Министр с удивлением взглянул на него и холодно проговорил:

— После того, что вы мне сказали, граф, вы можете быть покойны: дочь ваша фрейлиной не будет[206].

Я одна, виновница всех этих страхов и переговоров, тогда ничего и не подозревала. Праздники прошли для отца моего благополучно; он совсем успокоился. Только никогда мы больше за Неву гулять не ходили, да и гуляльщики все — с Английской набережной перекочевали в Летний сад, а это для нас с папенькой было слишком далеко.

14-го мая мы переехали на нашу дачу на Крестовский. С начала лета у меня опять на душе было тайное горе: Нестор Васильевич Кукольник, который уезжал зачем-то в Москву, вернувшись, приехал к нам на дачу и вел себя со мною во все время визита спокойно и ровно. Ни одного интимного слова между нами больше сказано не было. Он первый сделал шаг назад. Я, по женской гордости, сейчас же отступила от него на десять шагов, и с тех пор между нами установились отношения «хороших старинных знакомых».

Сколько я тайно плакала, бродя между прелестными розами нашего сада, это уж я одна знаю. А потом еще немилосердно злил меня мой дядюшка граф Дмитрий Николаевич Толстой, которому вздумалось в это время за мной сильно приволакиваться. Он то и дело отпускал мне фразы вроде этой:

— Ма cousine, vous êtes impossible![207] He глядите на меня! Неужели вы не видите, что я страдаю, что я люблю вас? Поймите, что не будь я честный человек, который раз сказал себе, что ты беден и потому не имеешь права жениться, что это будет значить разводить нищих на земле, — я страдаю и молчу, — а то бы я давно женился на вас и был бы счастливейшим из смертных.

— Да я за вас и за богатого никогда бы не пошла! А за бедного, которого полюблю, выйду непременно, — со злостью отвечала ему я.

— Ну, уж этому не бывать! Если я не женюсь на вас, то уж и другому бедному не уступлю вас. Как только замечу что-нибудь подобное, сейчас же расстрою вашу свадьбу, одурачу вашего жениха.

— Я за дурака не собираюсь выходить и потому не думаю, чтоб вам удалось одурачить моего будущего мужа.

— Полноте, ma cousine: Наполеон был гений, и того одурачили!

— Может быть, только мне помнится, что Наполеона одурачили не вы.

Так мы с честным дядюшкой моим от великой любви его ко мне; не переставали всаживать друг в друга шпильки. И кончилось тем, что он мне сделался просто противен. Потом некоторые слова из его умных речей невольно наводили меня на мысль: уж не он ли расстроил и развел меня с Кукольником? И от этой одной мысли я его возненавидела.

Остальное лето я провела довольно весело. Добрейшая Анна Николаевна Рускони, желая доставить мне удовольствие, заезжала за мной всякое воскресенье с другом своим молодой графиней Екатериной Ларионовной[208] Кушелевой и сестрою ее прелестной княжною Танюшей Васильчиковой[209], и они катали меня по островам в большой линейке[210] четверкой на вынос, вроде тех, на которых катаются на Петергофских праздниках.