Воспоминания

Я родилась в 1817 году, 3-го октября, на Большом проспекте Петербургской стороны, в доме Слатвинского. Но, увы, в хрониках Петербургской стороны за 1817 год не упомянуто даже ни одного слова о появлении Машеньки Толстой на свет Божий. Моя память начала развиваться очень рано: я стала запоминать людей и обстановку, их окружающую, с двухлетнего возраста! Разумеется, никто из больших в эту раннюю память мою не уверовал; все думали, что я болтала тогда не с своей памяти, а только со слов старших. Но сколько раз, будучи уже взрослою девушкою, какою-нибудь самою ничтожною вещицей, которая могла привлечь внимание только маленького ребенка, мне удавалось доказать моим неверующим дядям и теткам, что я точно запомнила сама, а не со слов старших. Странное дело, что прежде всего врезались в мою детскую память не отец мой, не мать, не дом, где мы тогда жили, а зеленый берег Невы и дедушка мой граф Петр Андреевич. Вероятно, потому, что весь мир мой тогда заключался в береге Невы и кусочке 13-й линии, где в сереньком домике в три окна жил мой возлюбленный дед. Господи! как мне весело было тогда гулять с няней по этому берегу, какая большая трава росла на нем, сколько желтого цикория, одуванчиков на ней цвело! Иду, бывало, и рву без конца. А няня ворчит: «Не рви, матушка, эту гадость, ручки почернеют, после не отмоем!» Как теперь вижу я этот тогдашний берег: мощен он был крупным булыжником только наполовину, около домов, а другая половина и весь откос до самой воды были зеленые. Сколько судов стояло около самого берега, видимо-невидимо!.. И с каждого судна на берег были перекинуты доски. На берегу нет-нет да дрова, как в печке, положены и горят. А около огней хорошенькие женщины с золотыми лбами, в белых кофточках и юбочках стряпают, кофе варят… И тут же около них какие-то черные, запачканные люди на траве валяются: кто спит, кто коротенькую трубку курит… Очень, помню, удивлялась я тому, что у этих женщин лбы золотые! А няня ходит за мною и поучает меня: «Это, матушка, у них не лбы золотые, а бляхи такие ко лбу привязаны; это голландки, у них мода такая; а пачканые в дегте черные черти — это их мужья, голландцы. А вон там, посмотри, стоят верзилища в широченных юбках да в красных колпаках, это греки. Все они из-за моря к нам на кораблях понаехали». Интересовало меня тоже очень, как лошадей с берега купали: совсем голые кучера верхом на лошадях съезжали в воду и кружились и плавали на них по Неве. А то помню еще, как страшно мне было, когда водовозы с бочками далеко в воду заезжали; заедут глубоко, глубоко и начнут кричать: затянуло, затянуло, спасите! помогите!.. Поднимется шум, гвалт, народ с берега кинется их спасать, и еле-еле вытащат лошадь с бочкою на берег. Насмотримся мы, бывало, с няней на все эти чудеса, и поведет она меня за ручку дальше по берегу к Морскому корпусу, где тогда на том месте, где теперь памятник Крузенштерна стоит, тоня[32] была и большими сетями страсть сколько лососины вытаскивали. Взойдем мы, бывало, на плот с навесом, а там непременно дедушка Петр Андреевич сидит на лавочке и рядышком с ним всегда один и тот же толстый купец с красным зонтиком, а в ногах у них большие лососки лежат. Видно, оба они большие любители до рыбной ловли были!

А то помню дедушку еще у него на дому, в его хорошенькой гостиной. Даже стулья помню, которые там стояли: темного красного дерева, спинки в виде лиры, с лебедиными, согнутыми крючком головками. У двух окон в уголках два вольтеровские кресла стояли, на одном дедушка сидел, в коричневом бархатном сюртуке, рубашка с большими брыжжами[33] и на голове у него белый, как снег, колпак. В руке трубка с мягким волосяным чубуком, а сама трубочка узенькая, белая, фарфоровая, и на ней черною краскою домик и деревцо нарисованы. На окне около деда большая фарфоровая чашка с кофе, вся золотая с портретом. Сам дедушка прелестный, полный, румяный, высокого роста старик; на голове у него не было ни единого волоска; в гости он ходил в седом парике, а дома прикрывал свою голову белым вязаным колпаком. Покойница маменька рассказывала мне, что я малюткой просто влюблена была в своего деда! Когда она, бывало, приведет меня к нему и поднимет на руки, чтобы я могла поцеловать его, я вся затрясусь от радости, мгновенно сорву с него колпак и жадно вопьюсь губами в его лысину… Помню тоже, в другом углу против дедушки, на таком же вольтеровском кресле, какую-то бледную тень человека в белом халате, с страшно исхудалым лицом, который все кашлял и плевал в хорошенький тазик красной меди на львиных ножках. Этого несчастного больного я боялась и глядела на него только издали…