Воспоминания

За все эти шалости фрейлины просто обожали Александра Петровича: завладели им, как своею собственностью, давали ему разные комиссии, поручения, которые граф исполнял им с превеликим удовольствием.

Вот раз, как-то перед обедом, этим шалуньям вздумалось послать Александра Петровича на придворную кухню узнать, какое сегодня будет пирожное. Он мигом слетал и принес приятный ответ:

— Ликуйте, mesdames, сегодня ваше любимое пирожное: «шпанский ветер»![37] (Так тогда повара называли vent d’Espagne[38].)

Девицы возрадовались…

— Не радуйтесь заранее! — скорчив печальное лицо, сказал граф. — «Шпанский ветер» хоть и будет, но горе в том, что вы есть его не будете!

— Какой вздор, разумеется будем!.. — заспорили фрейлины.

— А я говорю, что нет!.. И не только вы, никто его в рот не возьмет!.. Я один буду есть… Хотите пари?

— Да почему мы не будем есть?.. почему?..

— Почему?.. ну, уж это мой секрет!.. — таинственно ответил Толстой.

Пока они спорили и перекорялись, доложили, что кушать подано. Все поспешили к столу. Граф уселся между двумя фрейлинами. Все барышни, заинтригованные загадочными словами его, с нетерпением ожидали пирожного… Наконец, шпанский ветер появился. Торжественно внесли его официанты и начали разносить по кувертам… Все глаза с любопытством обратились на Толстого; он же в это время пресерьезно повязывал себе вокруг шеи салфетку. Молоденькая соседка графа, трепеща от нетерпения, сидела с ложкою в руке, совсем наготове, чтобы прежде него положить себе на тарелку пирожного. Но, увы!.. в то самое время, когда официант просунул блюдо между нею и им, Александр Петрович, с проворством обезьяны, опередил ее руку, всею своею пятерней захватил горсть сливочной пены и, как мылом, намазал ею себе подбородок.

Все сидящие за столом остолбенели от удивления. А граф, между тем не обращая ни на кого внимания, преспокойно начал столовым ножом брить себе бороду. И когда на ноже набиралась сливочная пена, отирал ее об свой язык и жадно проглатывал.

Нечего и говорить, что гробовое молчание в столовой сменилось хохотом…

Опять Толстой выиграл пари: до шпанского ветра никто не дотронулся, и фрейлины окончили свой обед не так вкусно, как предполагали, но зато весело. И опять он, как гусь, «вышел сух из воды».

Все остальные, самые интересные анекдоты про графа, как я сказала выше, нецензурны, а потому расскажу лучше о том, как он раз задумал остепениться.

На 29-м году своей жизни Александру Петровичу вдруг пришла фантазия жениться и остепениться. Как всегда у него, сказано — сделано. Он мигом нашел себе невесту, столбовую дворяночку, дочку вдовы генеральши Рытовой, бывшей камер-фрау императрицы Елизаветы Петровны. Посватался и женился. Но эта фантазия не очень-то ему удалась; с женою своею он не прожил и года: молодая графиня скончалась при первых родах, оставив ему после себя дочку, Лизаньку. Не успела бедная женщина закрыть глаза, как матушка ее, генеральша Рытова, потребовала у зятя внучку к себе на воспитание. Александру Петровичу очень не хотелось расставаться с ребенком, но он подумал, что малютке у бабушки будет лучше, чем у него, и согласился на требование тещи. Генеральша завладела внучкой и сейчас же увезла ее к себе. Оставшись один, граф мало-помалу опять втянулся в светскую жизнь, а потом не выдержал и начал опять бедокурить.

А милая бабушка-самодурка, лютая крепостница и ханжа, принялась воспитывать бедную Лизаньку по-своему. И мудрое же это было воспитание!

Первым делом, как только генеральша привезла к себе внучку, было собрать всю свою крепостную челядь и строго-настрого приказала ей беречь маленькую графинюшку, как зеницу ока, никогда ей ни в чем не перечить, все, что она ни пожелает, сейчас же ей подавать, не умничать с графинюшкой и плакать ей отнюдь не давать. Ко всему этому генеральша, строго грозя пальцем, прибавила: «Слышали? ну, чтобы так, как я сказала, у меня и было! А не то… вы меня знаете?!»

Так хорошо знал этот крепостной люд свою барыню, что никому и в голову не могло бы прийти ее ослушаться.

С этой минуты под крылышком бабушки Лизаньке ни в чем не было запрета: на что ни взглянет, к чему ни потянется, все сейчас же совали ей в рот и в руки. А если, Боже сохрани, она ни с того ни с сего заревет, генеральша, как бомба, влетала в детскую, и тут же, при ребенке, начиналась расправа. А как только малютка начала стоять на ножках, бабушка и ее самое начала учить драться. Поставит, бывало, девочку на стол, подведет к ней старую няню и скажет: «Обидела тебя эта хамка, обидела? а ты, матушка, сними с ножки башмачок и дуй ее по морде… бей, бей крепче!» И генеральша сама показывала внучке, как надо — бить. И ребенок, не понимая, что делает, что было силенки колотил свою няню башмаком по лицу. Старуха тихо плакала, а генеральша умирала со смеху.