Воспоминания

Теперь мне надо еще сказать, что отец мой на даче успокоился душою и даже задумал приняться за новый труд, то есть написать масляными красками нашу семейную картину[112], ту самую перспективу, которая после на выставке Академии художеств имела такой успех… Кто не знает этой картины, тот и теперь может видеть ее в залах Академии, куда ее продала сестра моя от второго брака Екатерина Федоровна Юнге. Чтобы не откладывать «в долгий ящик» с такою любовью задуманного дела, папенька в эту осень раньше обыкновенного перебрался с нами с Черной речки на Васильевский остров, в наш розовый дом. В Петербурге, не переставая усердно служить и заниматься лепкой своих медалей, отец мой пользовался каждым светлым утром, чтобы писать семейную картину: маменьку, Лизаньку и меня ставил на натуру, себя писал в зеркало. Картина эта писалась что-то долго. Папенька ведь не умел писать эффектными щедрыми мазками, как пишут теперь молодые художники, и очень сожалел, что этот род живописи не давался ему… Ему непременно надо было вырисовать до мелочей все, что он видел. И по-моему, это очень понятно; слишком рано он сделался медальером, а в медальерном искусстве о световых эффектах нет и помину, а есть только, так сказать, строгая осязательная выработка до мельчайших подробностей предметов, которые он должен был изобразить на медали… К тому же отец мой когда еще ребенком начал марать бумагу около сестры своей Веры Петровны, тогда никто, кажется, не имел понятия о теперешнем размашистом рисовании и письме, а женщины все тогда рисовали больше «пунктиром», и папенька усердно старался ей подражать. Хотя после он далеко ушел от своей родной учительницы, но все-таки даже в чудных бабочках в альбоме отца моего есть что-то, что напоминает доходящую до миниатюры работу Веры Петровны: каждая пылинка на крыльях его бабочек положена особо, от руки, так легко и нежно, что, кажется, стоит только дунуть на бумагу, и улетит с нее пыль, как с крыла живой бабочки. «Привычка — вторая натура» — папенька слишком привык к мелкой кропотливой работе, чтобы, взявшись за масляные краски, сразу перейти на другую, более широкую манеру письма. И семейную картину нашу начал он писать с доходящей до миниатюры точностью. А так писать быстро нельзя!

И помучил же он нас долгими сеансами: я, егоза, решительно не могла выстоять смирно на месте одной минуты и так выводила папеньку из себя, что он даже сердился и кричал на меня…

Каждое утро, пока отец был в должности, нас посылали гулять с m-elle Helene, а под вечер, entre chien et loup[113], когда уже темно было писать картину, папенька с маменькой брали нас с собой гулять по Большому проспекту. В эти часы мы были совершенно счастливы и горды тем, что гуляем вместе с большими. Отец мой, гуляя с маменькой, всегда ходил под ручку, а Лизаньку и меня посылали впереди. Любили они, наши дорогие, всегда иметь нас на глазах и, даже гуляя, умели научить сестру и меня чему-нибудь доброму, хорошему. Позвольте мне рассказать, как мы тогда гуляли с родителями.

Право, по тому еще темному времени, это была штука интересная! Да и мне это воспоминание очень дорого, и хочется поделиться им с добрыми людьми, которые, верно, поймут меня и скажут: «Да, чудные, должно быть, были люди граф Федор Петрович и графиня Анна Федоровна!»

Представьте себе, идем мы, бывало, по мосткам Большого проспекта, и кто бы нам навстречу ни шел, — будь то хоть оборванный мужичок в лаптях, — уж папенька непременно нам скажет: «Дети, посторонитесь, дайте дорогу: вам навстречу идут»… Или нищая старушка с трудом взбирается на ступеньку мостков; маменька тоже нам подскажет: «Дети, видите, как старушке трудно! Помогите ей взойти!» И мы с Лизанькой, не обращая внимания на то, что эта старушка-нищая вся в заплатах, кинемся к ней с радостью и введем ее на ступеньки мостков.