Воспоминания

Кажется, ведь в этих так просто сказанных словах не было ничего особенного? А как они сразу отнимали тогда у нас, детей, всякое поползновение к гордости, к фальшивому стыду… И главное — так глубоко тогда врезывались эти слова в наши детские сердца, что вот уже 76 лет, а я живо помню их и записываю в мои «воспоминания» со слезами благодарности на глазах… Да, по-моему, в детстве много дороже всяких превыспренных назиданий и поучений стоит одно доброе кстати сказанное родителями слово… В одно и то же время с этими прогулками, которые заронили в детскую душу мою столько теплого и хорошего, на мою долю выпали еще и другие прогулки, даже не подходящие девочке восьми лет… Осенью 1826 года у Александры Петровны Гомзиной часто гостила несчастная вдова Рылеева, которая, право, не знаю, за что, очень полюбила меня и даже часто водила с собой на могилу мужа своего. Помню, что наши говорили тогда при мне, что вдове Рылеевой, по какой-то особой к ней милости, позволили взять тело мужа и самой похоронить его на Голодае, только с тем, чтобы она над местом, где его положат, не ставила креста и не делала никакой заметы, по которой бы можно было заподозрить, что тут похоронен кто-нибудь. И точно, на том месте, куда мы ходили, креста не было. Но не утерпела несчастная женщина, чтобы своими руками не натаскать на ту землю, под которой лежало ее земное счастье, грудку простых булыжников и не утыкать их простыми травками и полевыми цветами… Для постороннего глаза эта грудка камешков была совсем незаметна, но мы с нею видели ее издалека и прямо шли на нее… Господи! Как эта молодая мученица разрывалась там, как горячо молилась Богу!.. На это без ужаса нельзя было смотреть… Что я, восьмилетний ребенок? а тоже становилась около нее на колени, и тоже молилась, и плакала горючими слезами… О чем плакала, сама не ведала. Ее мне было уж очень жаль, а больше я тогда ничего не знала…

После я часто задавала себе вопрос, отчего тогда из всего нашего дома, где было столько зрелых женщин, Рылеева выбрала меня, маленькую, себе в провожатые. И мне кажется, я поняла ее: одной ходить в такую глушь на могилу мужа ей было жутко; со мною, хоть с маленьким живым существом, она чувствовала себя бодрее… А с большими она не хотела ходить, потому что они смотрели бы на нее не детскими простодушными глазами, при них она не могла бы ни молиться, ни плакать: ей было бы стыдно…

А как иногда газеты-то врут немилосердно!.. Никак не могу я припомнить (память моя на все, что делается теперь, сильно изменяет мне), в каком журнале или газете за последний десяток лет мне попалась на глаза маленькая статейка, в которой было сказано, что «тело Рылеева после казни было украдено декабристами и увезено неизвестно куда, так что никто не знает места, где он похоронен»…

Прочла я это и подумала: нет, голубчики, не врите, пожалуйста! Если вы не знаете, где он похоронен, то я знаю. И будь Голодай в том же виде, как он был 68 лет тому назад, я бы по моей, детской еще, памяти, указала вам место, где положен Рылеев… Но в том-то и беда, что Голодай-то, говорят, стал совсем не тот: весь сосновый лес с него срублен, остался один пустырь… Поди и булыжники, к которым в 1826 году мы вдвоем с Рылеевой вдовою ходили плакать, давно втоптались в землю, и не осталось у меня никакого вещественного доказательства в моей правоте… И Рылеевой давно нет на свете, и меня скоро не будет!.. Ну, и врите, господа, врите, сколько душеньке вашей угодно, вас остановить некому!..

Однако, чтобы продолжать мои «воспоминания», мне надо из 76-летней старухи опять переделаться в восьмилетнюю девочку, что «по щучьему веленью, по моему хотенью» я и делаю…

VII