Воспоминания

Женя выглядел чересчур эстетски, но в каком-то мистическом смысле этого слова. Он оставался самим собой – как всегда пил и как всегда оставался Головиным. Но я узнал, что между ним и Джемалем (а ведь они были друзьями; в 70-е годы я самолично сблизил их) произошёл конфликт, очень эмоциональный и серьёзный. Они разошлись, и только в последние годы это немножко улеглось – они могли хотя бы видеть друг друга.

С Дугиным за это время мы не успели пообщаться, ведь мы даже не были знакомы. Я знал о нём по письму Ларисы Пятницкой и очень многого от него ожидал. Но наше знакомство развернулось впоследствии, постепенно; во всяком случае, для меня было очевидно, что Дугин – серьёзное пополнение Южинского; я понял, что этот человек вошёл в ту ауру, которую продолжали создавать без меня Головин и Джемаль, ставшие его первыми учителями. А другим его «учителем» были «Шатуны». Дугин был тогда совсем молодым человеком, и я был рад, что появилась такая южинско-мамлеевская молодёжь. Южинского, конечно, уже не было; я прошёл мимо того места, где когда-то стоял мой дом. Теперь здесь высилась двенадцатиэтажка, но я разглядел-таки малюсенькое зданьице, оставшееся от южинских времён… Это меня порадовало.

В общем, я чувствовал, что каждый из нас, и я в том числе, прошёл значительный путь и что нам ещё предстоит узнавать друг друга, узнавать то, что выросло в душе и появилось изнутри, из глубин за это время разлуки.

Кроме того, я узнал, что «Шатуны» в самиздате проделывали свой тяжёлый мистический путь, и люди, которые читали этот роман, не сходили с ума, но выходили на некий уровень, который не был им знаком до чтения этого произведения. Иными словами, я видел, как эта книга меняла сознание людей, делала их другими. Этот феномен всегда сопровождал «Шатунов». Женя Головин прочёл роман, когда я был уже на Западе… Он сказал мне, что плакал, читая эту книгу. Он-то, конечно, принадлежал к тем, для кого эзотеризм не был преградой… Маячили ещё двое его приятелей, которые носили этот самиздатовский роман с собой, и они жаждали меня видеть, им было интересно, что это за человек написал такую книгу. Такая возможность представилась, потому что время посещения Москвы быстро кончилось, и насколько уже было свободно, я понял по тому, насколько свободно был организован вечер прощания со мной. На следующий день я должен был улетать обратно в Париж, и неофициально распространился слух, что, мол, будет встреча с Мамлеевым в такой-то квартире. Никаких препятствий к этому не было, хотя кто-то там дежурил, даже милиция приходила, но всё было вполне лояльно и культурно. Народу собралось очень много. И опять многих поразил мой вид – как они выразились, «западного интеллигента». Чего-чего, а уж такой оценки я не ожидал. Но это, конечно, было внешнее впечатление. Эти люди отдавали себе отчёт, что это было нечто вроде защитного панциря, что ли… Чтобы жить в мире потребления. Так они, наверное, решили. Не знаю, может быть, иначе. Может быть, им казалось, что меня испортил успех, но это было нелепее всего. Я не вдавался в подробности, но даже Лариса Пятницкая сказала, что, видимо, так было необходимо, чтобы у тебя, у Мамлеева, не мамлеевский вид стал.

Помню, один из читателей вскричал: «Неужели этот человек написал «Шатуны»?». Те, кто меня знал, хихикнули. Тем не менее мне было неописуемо интересно на этом вечере. Были старые знакомые, были совершенно новые лица. Они показывали самиздатовское издание «Шатунов», я им показывал «Шатуны», изданные во Франции на русском и на французском… Кое-кто ведь читал по-французски, и интересовались, например, как такое может звучать на французском языке. Но главное было в том, что в этой стихии встречи, чувствовалось, что страна стоит на переломе. Впоследствии мне рассказали, что в какой-то газете, уже в 90-е годы, написали странную фразу, что Советский Союз погубили Солженицын и Мамлеев. Я отнёсся к этому, как к абсурду, потому что никогда не участвовал в политической жизни. Тем более, к СССР я начал испытывать определённые, мягко говоря, симпатии, понимая его роль и роль советской власти в спасении страны во времена Великой Отечественной войны. Ну, и многое другое. Мы уже давно переросли односторонность подхода, потому что одно дело – коммунистическая система, другое – Советский Союз как государство, третье – народ, четвёртое – интеллигенция, пятое – будущее. А будущее принадлежит не Советскому Союзу, а России. Но Советский Союз сохранил Россию, несмотря ни на что. В общем, была целая панорама эмоций.