Воспоминания

Знаменательным для меня эпизодом было чтение рассказа «Чарли» из цикла «Американские рассказы». Это было у Жени Головина, в компании его очередных поклонников, которые благоговели перед ним, и он был средь них царь духа… Это происходило не в такой драматической ситуации, как у Кропивницкого, потому что у Кропивницкого присутствовал некий драматизм; я уже не помню его истоков, но он был. А здесь была наша, нормальная, Южинская атмосфера потаённой земной метафизики. Хорошая комната в центре Москвы. Я прочёл этот рассказ, он был новый, его никто не знал; он был написан в Париже, как и весь цикл. Кстати, этот цикл был единственным, большая часть рассказов которого была написана при некоторой поддержке священного напитка. Обычно я никогда не прибегал к подобной помощи, всегда писал с чистым разумом, но вот здесь я… это была не то что помощь, а некоторая «окраска», потому что эти рассказы было невыносимо писать без небольшой дозы алкоголя – настолько они были внутренне ужасающими. И ужасали они совершенно по-другому, чем, скажем, мои ранние рассказы, потому что даже если в самых ранних своих рассказах я описывал нечто, на первый взгляд, ужасное, то это ужасное было связано с проникновением в глубины ради достижения какого-то немыслимого предела, за которым уже начинается ночь, и разум не может туда проникнуть. Либо же я описывал ситуации предельно метафизически конфликтные, так что это был оправданный ужас, он фактически вёл к свету через падение, ощущение демонических сторон жизни, разрыв с ними и выход. Выход был обязательно. В общем, это не противоречило самым глубоким духовным учениям древности о существе нашего земного мира, о том, что он дан для больших испытаний. А в «Американских рассказах» был совсем другой ужас. Как сказал один критик, даже в своих крайних, обычных рассказах Мамлеев описывал падший современный мир… Но и он у него получался с каким-то изгибом, выходом, необычностью… Ибо действие происходило в России. А в «Американских рассказах» изображён просто мёртвый мир. Поэтому, – заключал этот критик, – лучше быть падшим, чем мёртвым.

Это воистину так, потому что падший может восстать и идти туда, где человек связан с Божеством. А мёртвый мир – это мёртвый мир. Мёртвый, разумеется, духовно. Он может быть очень весёлым на внешний глаз, но это ничего не меняет. Его внутренняя суть – так называемая вторая смерть.

Когда я прочёл «Чарли», Женя был весьма и весьма ошеломлён, ему очень понравилось. Он признал правоту этого рассказа, хотя и буркнул при этом, что, мол, «и советская жизнь была не из лёгких». Впоследствии он удивлялся и говорил мне, что он никогда не думал, что его самого будут печатать в России… Он имел в виду газету «Завтра». Такие глубинные стихи, мистические, разрывные должна была печатать пресса времён Рембо, но никак не буржуазно-коммунистическая…

Головина в рассказе «Чарли» задели (в хорошем смысле) некоторые детали, в частности описание того, до какой степени профанации можно довести религию, церковь. Он сказал, что у него возникло ощущение профанации профанированного, ведь главный герой рассказа – священник, уволенный, правда. Профанация религии в современном мире настолько грандиозна (я имею в виду, конечно, не православие, которое держит свою душу неизменной в России, в Греции, в Сербии, а западные современные церкви, в основном протестантские), что когда-то реальная религия утратила не только свою христианскую суть, но и сами черты религии. Церковь превратилась в политизированное, приспособленное к бытовой психологии учреждение. Она стала чем-то настолько банальным, что, по выражению Блока, «покров острова смерти» в начале XX века был налицо, к великому сожалению, потому что, пожалуй, только после Второй мировой войны была поколеблена та великая европейская культура и сама Европа, та Европа, дух которой проникал в нас через литературу. Впоследствии мне рассказывали про одного американиста из Санкт-Петербурга (я мельком видел его на одной из встреч), который после чтения моих «Американских рассказов», по его собственному выражению, «заболевал на 2–3 дня». Что может быть незаметнее и страшнее духовной смерти? Но такова жизнь на нашей планете.

В Москве мы с Машей были вовлечены в целый калейдоскоп самых разнообразных встреч, не только с «южинскими». Очень трогательным было посещение Александра Харитонова, изумительного художника, романтика, одно время постоянного члена Южинского кружка. Лариса Пятницкая опекала его тогда. Выяснилось, что он перенёс инсульт и был частично парализован. Но его жена ухаживала за ним и была ему верна до конца его дней. Когда я приехал к нему, он узнал меня и был очень рад встрече. Он мог говорить, а главное – мог рисовать. Его картины по-прежнему оставались романтическими, напоминающими скорее мифологические сюжеты XIX века, чем современное искусство. Но в то же время его изображения святых были настолько одушевлены и чисты… Эти контуры церквей… Ещё в 60-е годы его очень высоко ценили те, кто любил настоящее искусство.