Воспоминания

Вместе с тем чувствовалось, что обрушение коммунистической идеологии создаёт вакуум, в который может ворваться не только нечто светлое, но и самые разнообразные веяния – страшные, разрушительные, русофобские и так далее. Но для нас с Машей это был просто праздник, и тогда ещё, в конце 80-х всё ещё было овеяно надеждами на то, что поворот совершится исключительно в правильную, светлую сторону. Уже в начале 90-х было ясно, что это не так, что в судьбу России вмешиваются другие силы и что отсутствие политического творчества, узость мышления коммунистического руководства могут иметь катастрофические последствия для страны.

* * *

…Наша жизнь неслась между Москвой и Парижем. В Париже ещё оставались крупные писатели, такие как Максимов, Марамзин, поэт Кублановский. Лимонов, по-моему, уже куда-то исчезал по своим делам. Наше окружение, наши друзья, художники, Татьяна Горичева, Сурен Меликян были всегда под рукой. Так же, как и наши французские друзья, с которыми мы всегда поддерживали контакт. Но ветер перемен во второй мировой сверхдержаве доносился до всех уголков земли, потому что пророчил огромные изменения в геополитической карте мира. Все с нетерпением ждали, что будет. Мы – надеялись.

В самой России в начале 90-х годов стали издаваться мои книги. Вышли три книги рассказов, и первая, большим тиражом, более 100 000 экземпляров, вышла с предисловием Юрия Нагибина. Он на моём примере показывал нелепость советской цензуры, враждебной настоящей литературе, какой бы странной она ни казалась чиновникам. Продолжались публикации и на Западе.

Словом, мы с Машей уже в полной мере окунулись в московскую жизнь, каждый год по два-три раза наведывались в Москву, в Санкт-Петербург, а в 1991 году умудрились приобрести дачу в Подмосковье. Наше решение вернуться на родину было стремительным и бесповоротным. Но при этом сохраняли мы и то, что у нас было на Западе. Хочу напомнить, что самое радикальное решение – перебраться из США во Францию – было принято скорее Машей, чем мной; она поторопила это решение, которое я откладывал. Её решительность спасла ситуацию. Переехав во Францию, мы сразу почувствовали себя более свободно. Начало перестройки сулило открытие ворот в Россию, а Россия и Франция фактически соседи. Психологически это было очень важно – с одной стороны, Франция в культурном отношении всегда была дружелюбна по отношению к нам, столько эмигрантов нашли приют в этой стране, в том числе и мы. Мы были ей очень благодарны. Кроме того, культ литературы во Франции очень способствовал тому, что я был признан как писатель, хотя я не могу в этом отношении жаловаться и на Соединённые Штаты – после первой же книги я был принят в американский ПЕН-клуб.

Несмотря на то, что Франция становилась нашим домом во время скитаний, притяжение России было совершенно иного рода – не только потому, что она была нашей родиной, но и ещё по каким-то другим, более глубоким причинам. Это было ни с чем не сравнимое притяжение. Надежды, связанные с этим, ещё усиливались тем, что первое время мы думали, что перестройка выльется в радикальные изменения советского строя такого рода, что всё негативное в нём исчезнет, а именно – преследование религии, творчества, многочисленные деспотические запреты, а возможно, останется социалистическое общество, поскольку мы уже чувствовали, что социализм вовсе не так плох, как это нам казалось. В капитализме было что-то очень хищное и неприятное. Ещё был вариант контролируемого капитализма, или чего-то среднего между социализмом и капитализмом. Итак, мы надеялись получить и родину, и свободу.

Первые мои выступления в России привлекали много народу, и я сам впитывал ауру своей покинутой родины. Я уже чувствовал приближение каких-то глобальных изменений. Тревога началась приблизительно в 1990-м и усилилась в 1991-м году, и она охватила всю эмиграцию. Я это чувствовал, глядя на Максимова, который с напряжённым вниманием следил за всем, что происходит в России. Ему казалось, что «идёт Февраль». Но, к сожалению, это не был «Февраль», это было нечто новое.