Воспоминания

Гостиная была обставлена по эскизам мастерской Трооста, хотя относительно и скромно, но мебелью особо громоздкой: шкаф в три метра высотой и пять длиной для хранения дипломов о присвоении хозяину дома почетного гражданства различными городами и для пластинок, монументальная застекленная горка, огромные напольные часы с бронзовым орлом, как бы охраняющим их сверху. У огромного окна простирался шестиметровой длины стол, где Гитлер подписывал документы, а позднее изучал карты фронтов. Мягкая с красной обивкой мебель была скомпонована в две группы — одна, в задней части помещения, тремя ступеньками ниже, перед камином, другая — поближе к окну, вокруг круглого стола, столешница которого для защиты фанировки была прикрыта массивным стеклом. Позади этих кресел помещалась будка киномеханика, задрапированная гобеленом. У противоположной стены стоял величественный комод с вмонтированными в него динамиками, а на нем — внушительных размеров бюст Рихарда Вагнера работы Арно Брекера. Над ними висел еще один гобелен, прикрывавший киноэкран. Стены были увешаны крупными полотнами: приписываемый кисти ученика Тициана Бордону портрет дамы с обнаженной грудью; лежащая обнаженная натура, предположительно произведение самого Тициана; Нана работы фон Фойербаха в восхитительной раме; пейзаж из раннего периода творчества Шпицвега; римские руины кисти Паннини и, чему можно быть только удивляться, — своего рода полотно для алтаря Эдуарда фон Штайнля, входившего в объединение художников «Назаретяне», изображающее короля Генриха, основателя города. Но — ни одного Грютцнера. Иногда Гитлер подчеркивал, что все эти картины оплачены им самим.

Мы усаживались на софы или в кресла одной из обеих их групп, гобелены закатывались наверх и, как и в Берлине, начиналаст вторая половина вечера, заполненная просмотром художественных фильмов. По их окончании сходились к огромному камину — человек шесть-восемь на необычно длинной и неудобной софе — рядком, как на насесте, тогда как Гитлер, по-прежнему между Евой Браун и еще одной дамой, погружались в покойные кресла. Из-за неудобной расстановки мебели общество оказывалось столь растянуто, что общий разговор был просто невозможен. Каждый беседовал вполголоса со своим соседом. Гитлер негромко говорил что-то обеим дамам около него или шушукался с Евой Браун, держа ее иногда за руку. Но часто он прсто молчал или, о чем-то размышляя, пристально уставлялся взглядом в камин. В такие минуты все замолкали, чтобы не нарушить поток его мыслей.

Иногда разговор вертелся вокруг только что просмотренных фильмов, причем суждения об исполнительницах высказывал в основном Гитлер, а об актерах — Ева Браун. Никто даже и не пробовал хоть чуть приподнять пустяковый уровень беседы, заговорить хотя бы о новых выразительных формах, найденных режиссером. Да, впрочем, сам подбор фильмов почти не давал для этого шансов: это были сплошь развлекательные суррогаты. Экспериментальное киноискусство того времени, хотя бы, например, лента Курта Эртеля о Микельанджело, никогда, во всяком случае в моем присутствии, не демонстрировалась здесь. От случая к случаю Борман не упускал возможности незаметно подкусить Геббельса, ответственного за германское кинопроизводство. Он отпускал язвительные замечания, вроде того, что картине «Разбитый кувшин» Геббельс чинил всякие препятствия, потому что в прихрамывающем сельском судье Адаме, в исполнении Эмиля Яннингса, он заподозрил карикатуру на себя. С издевательским наслеждением Гитлер просмотрел этот снятый с экранов фильм, и распорядился выпустить его, начиная с демонстрации в самом большом кинотеатре «Берлинское кино». Однако — и это очень показательно для далеко небезусловной силы приказов Гитлера — картина эта еще долго не появлялась в прокате. Но Борман не ослаблял хватку, пока Гитлер не рассердился не на шутку и в энергичном стиле не разъяснил Геббельсу, что его распоряжения должны выполняться.

В годы войны Гитлер отказался от ежевечерней кинопрограммы, потому что, как он выразился, готов отказаться от своего любимого развлечения «из сострадания к терпящим лишения немецким солдатам». Вместо этого заводили пластинки. Несмотря на отличную их коллекцию, интерес Гитлера был крайне ограничен. Ни музыка барокко, ни классика, ни камерная музыка, ни симфонические произведения ничего ему не говорили. Вместо этого, в раз и навсегда установленной последовательности, за несколькими бравурными отрывками из вагнеровских опер шла оперетта. И все. Гитлер тешил свое честолюбие угадыванием имен исполнительниц и радовался, что часто случалось, когда попадал в точку.