Воспоминания ангела-хранителя

Он вспомнил, что так и не успел выяснить, действительно ли евреи в Чехословакии разговаривают по-немецки. Но Линденбаум – немецкая фамилия. Значит, родным языком девочки был немецкий. А письмо она написала по-чешски, наверное, только потому, что боялась, что его откроют. Письмо, написанное по-чешски, немцы не так легко прочитают. Я его тоже не прочитал. Веверка. У Альберехта вдруг прорезался сильный насморк, так что пришлось два раза судорожно шмыгнуть носом.

Через пять минут он уже дошел до дома матери. В гостиной и коридоре горело электричество, шторы были раздвинуты, так что на тротуар перед домом падали полосы света.

На траве вокруг бомбоубежища напротив дома разбросаны скомканная бумага, газеты, пустые пакеты и апельсинные корки, как будто там был праздник, теперь уже закончившийся.

Содрогаясь всем телом, Альберехт стоял перед дверью, особенно холодно было голове. Достал из кармана серебряную коробочку. В ней остались две мятные пастилки. Сунул обе в рот и разжевал.

Нажимая на кнопку звонка, заглянул внутрь через окошечко в верхней части двери.

«Сейчас я должен буду рассказать, что Ренсе нет в живых, – подумал Альберехт, – я, теперь ее единственный сын. Но в какой мере тридцативосьмилетний сын остается сыном?

Если бы она не была так одинока, мне было бы легче».

– Мужайся, – шепнул я ему, – Господь тебе поможет.

Альберехт услышал, как на ближайшей колокольне пробило два часа. «Почему она еще не спит?» – подумал он.

Он видел, как она приближается к двери. Медленно, держа в правой руке носовой платок. Она плакала. Ей уже все известно.

Она открыла дверь и обняла Альберехта.

– Ах, Берт, как мило с твоей стороны, что ты ко мне приехал. Мне невыносимо тяжело. Я совсем одна. Боюсь ложиться спать. Просто не знаю, что делать.

Она поцеловала его в обе щеки, и он почувствовал запах алкоголя. Поцеловал ее в ответ и подумал: «Как так – не понимаю, но она уже все знает».

Идя рядом друг с другом, они дошли до гостиной, и мама сказала:

– Меня бросила Хильдегард. Моей немецкой служанки и след простыл. Пошла на улицу посмотреть, тут ли уже солдаты с ее родины, с ее Heimat. Вот уж от нее не ожидала. Ах, Берт, хочешь – верь, хочешь – не верь, но эту страну предали такие вот немецкие служанки. Это правда. Это смешно, это даже не трагично.

– Послушай, мама…

Они вошли в гостиную.

Скрепя сердце, он подыскивал слова, беспомощно, отчаянно. На низком столике стоял ее бокал и хрустальный графин, наполовину полный виски.

– Я правда очень рада, что ты заехал меня проведать. Но не многовато ли ты пьешь? По глазам вижу. И с пьяных глаз садишься за руль. Не делай этого, Берти. Ко мне тут заходил какой-то человек, твой давнишний друг, Фритс Бертельс. Я его с трудом узнала. Принес для тебя письмо. Куда же я его положила?

Письмо лежало на рояле. Довольно толстое письмо.

– Но, мама…

– Ладно, ладно, сыночек. Посмотри скорее, что там внутри. Фритс сказал, это очень срочно. Он приложил много усилий, чтобы тебя разыскать.

Альберехт послушно вскрыл конверт. Он уже давно понял, что лежит в конверте, и чувствовал себя шпагоглотателем, подавившимся шпагой.

Показались банкноты по сотне фунтов стерлингов и записка: «Все-таки получилось. Счастливого пути. Всего доброго! Голландия будет свободной. Твой старый друг Андре».

– Ах, – сказала мама, – там деньги?

Похоже, она не заметила, какие деньги, ведь была без очков.

Да, это были деньги. Английские банкноты обжигали ему руки, словно говоря: «Мы слишком хороши для твоих голландских пальцев. Наши пушки не молчат. Наш король не бежал от немцев. Мы не обесценились и стоим ровно столько же, сколько вчера».

– Мама, – сказал Альберехт. И кашлянул.

– Деньги, – сказала она, – что на них можно купить? На моем веку это уже вторая война. Начинается ужасное время. Не знаю, зачем мне петь, когда люди думают только о том, как бы впиться друг другу в глотку. Мир сошел с ума, и сошедшие с ума люди хлопают в ладоши, когда им об этом рассказываешь, если только музыка красивая. Начинаешь себя презирать за то, что, несмотря на стыд, еще способна петь.

Она пересела в кресло и оперлась щекой о руку, в которой держала носовой платок.

– Ренсе с Паулой я больше не видела.

– Мама, мама… – его голос скрипел, как треснувший деревянный башмак. – Мама, Ренсе наложил на себя руки.

г. Харен (пров. Гронинген),

7 сентября 1970 г. – 30 мая 1971 г.