Воспоминания ангела-хранителя

Сомнения, фантазии, предположения, планы. Вот и прошел этот третий день войны: Альберехт так и не принял решения, зато с ним не произошло никаких новых несчастий. Может ли и вправду случиться, что наступление немцев удастся остановить или что они по какой-либо причине сами остановятся? Но что тогда? Вернуться к той жизни, которой он жил до дня начала войны? Только без Сиси? Этого ли он хочет? Или теперь есть надежда, что Сиси к нему вернется? Или пусть лучше будет полный хаос, который для него может оказаться выгодным? В котором будет комфортнее хотя бы потому, что он не будет чувствовать себя чудовищем среди порядочных людей, а будет жить как зверь среди зверей? Или он вообще больше ничего не хочет? Слишком старый, чтобы чего-то хотеть?

Он размышлял: «Когда я познакомился с Сиси, я на самом деле был уже слишком стар». Будь он моложе, он бы меньше страдал после ее отъезда. Она не заслуживала того, чтобы он так по ней скучал, ведь достаточно часто казалось, что и она не способна сделать его счастливым. Но что тогда? Ах, если бы он мог повернуть время вспять на три с половиной дня, чтобы вернуться к моменту, когда проводил ее на корабль. Ах, если бы он тогда осознал, до чего же стар. Ах, если бы он тогда понял, что в тридцать восемь лет мужчина достигает того возраста, когда все решения окончательны. Ах, если бы он все ради нее бросил. Нечего было в глубине души надеяться, что хотя он ее очень сильно любил, но когда-нибудь в его жизни появится женщина, которую он полюбит еще сильнее. Нет, любить сильнее – это неправильная формулировка. Женщина, которую он будет любить и которая его будет любить сильнее, чем любила Сиси, по крайней мере женщина, в общении с которой не будет постоянного ощущения, что он по всем статьям оставляет желать лучшего, ничего не делает по-настоящему хорошо, не способен вызывать восхищение, не понимает марксизма и так далее.

Женщина, из-за которой он не будет ежеминутно себя спрашивать: точно ли я ее окончательный избранник? Забыть Сиси и попытаться найти утешение у Лины, светловолосой соседки Эрика. Уж она-то спереди не плоская. И какие у нее ноги!

Альберехт разделся в темноте. У других окна были закрыты черной бумагой и горел свет. А у него нет. Черной бумагой он обзавелся уже несколько недель назад, но его так пугала мысль о необходимости взгромоздиться на стул у окна с бумагой в одной руке и коробочкой кнопок в другой, что он предпочитал раздеваться в темноте. На ощупь попытался найти пижаму, но не нашел. Его пижама была полосатой. Сиси ненавидела ее, потому что такие же полосатые робы носят узники в концлагерях.

Альберехт лег в постель нагишом. Соседка Эрика тоже разделась, легла рядом с ним и обняла за шею своей обворожительной рукой. О, словарного запаса ангелов недостаточно для того, чтобы описать, какие мысли ему сейчас нашептывал черт. Затем он заснул. Время от времени просыпался, тотчас забывал, что ему приснилось, засыпал снова, и сон его продолжался. Из трубы молокозавода на Марельском проезде шел еще более черный дым, чем обычно. Он поставил машину на шоссе, потому что злополучный проезд был запружен людьми. Альберехт пошел посмотреть, в чем дело. Видимо, ему все-таки удалось найти пижаму, потому что сейчас он был в пижаме. Старая лошадь на пастбище впряжена в тележку. Двое мужчин, державших лошадь за поводья, были одеты в такие же пижамы, что и у него. Головы их такие же лысые, какой была бы его голова, если бы он не завел правила зачесывать на лысину оставшиеся волосы. Вот здесь, сказал он мужчинам, и указал на то место в кустах, где на куче мусора в старом подвале лежала Оттла Линденбаум. Но что вы собираетесь с ней делать?

– Все это будет сожжено как ненужный мусор, – сказали мужчины, – мы получили задание от мусоросжигательного завода.

– А где? – спросил Альберехт.

– Вон там, на том заводе, который мы называем молокозаводом.

Они схватили его за рукава пижамы и воскликнули оба разом:

– Скажите «Схевенинген»!

Он не смог произнести это слово, и они презрительно засмеялись.

Потом оказалось, что они выгребли из подвала весь мусор и погрузили на телегу. Тело девочки лежало на самом верху. На шею была надета тяжелая железная цепь, на которой висела шестиконечная звезда Давида, огромная, как тарелка. Цепь и звезда были такие тяжелые, что шейка у девочки вытянулась и превратилась в тонкую нитку.

Потом он и сам увидел, что дымящий завод – вовсе не молокозавод. В пылающих печах сжигали трупы. Он стоял так близко, что его прошибло потом; с этим ощущением, будто и сам горит, Альберехт проснулся, задыхаясь в одеяле, обмотавшемся вокруг него, оттого что крутился во сне.

– Девочку теперь по крайней мере сожгли, – сказал черт. – Никто никогда не узнает, что с ней произошло.

– Это всего лишь сон, – сказал я, – это не на самом деле.