Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Но где же мои собственные принципы? Да тут они, тут. Я пятнадцать лет борюсь за то, чтобы их сохранить. Они срослись с моим сердцем, вошли в плоть и кровь. И вот теперь стали возмутителем спокойствия и камнем преткновения для всех моих близких, о них каждую минуту разбивается вся нежность, все уважение, вся любовь. И что меня делает такой несчастной в моем теперешнем состоянии, так это отношение мужа. Он никогда не умел или не давал себе труда смотреть на меня иначе, чем как на вещь. Ему никогда не приходило в голову, что у меня есть свои принципы, свои привычки, что я пришла к нему из родного дома со своими воспоминаниями, даже со своим жизненным опытом, что моя стойкость сформирована и закалена определенными жизненными обстоятельствами. Он не дал себе труда понять и признать мой душевный склад. Он требует от меня подчинения, отказа от моих принципов. Нет, друг мой, я не в состоянии безропотно выполнить это твое последнее желание. Хоть бы ты меня постепенно подготовил, может, тогда это не было бы так смертельно тяжело! Но раз этого не произошло, раз ты остался чужд моей внутренней жизни, моя привязанность к родителям и чувство долга будут только с каждым днем сильнее. Я создала свой внутренний мир, с которым теперь никак не могу расстаться. О Боже, Ты один — беспристрастный свидетель моих страданий. Кому поведать печаль мою? Ты понимаешь меня, муж мой? Неужто в моей последовательности ты видишь одно упрямство и самодурство и ничего более высокого, благородного? А дети? Ведь они еще слишком молоды… они еще перейдут на твою сторону. Ведь они дети своего времени!

Нож наточен. Я должна решиться. Нужна операция, иначе я задохнусь. Только дайте же мне время побороть самое себя и собрать душевные силы. Но кто мне поможет? Никто. Значит — назад, в мой собственный мир, в мое сердце, в компанию моих мыслей, в мир моего прошлого, которое есть история, полная смысла и содержания, и в непроницаемое будущее. Я принесу эту ужасную жертву на алтарь домашнего очага. Пока я не уступлю этому желанию моих близких, я не имею права считать, что выполнила свой долг жены и матери. А что стоит моя жизнь без любви, без привязанности, в постоянной непрерывной ссоре с близкими? После каждого скандала из-за этого больного вопроса я вижу смерть перед глазами. Горечь, которую я каждый раз испытываю, могла бы отравить не одну, а три жизни. Ну что ж, палачи, точите свои ножи, я готова. Этим поступком я положу конец вечным насмешкам над религией в моем доме. Лучше уж я сама совершу это ужасное деяние и спасу истинную основу религии — веру. Может быть, если я хочу предотвратить самое худшее, я не имею права дольше медлить. В наши дни приходится быть Хилелем, а не Шамаем[326].

(Двое ученых, представлявших два противоположных направления: Хилель — мягкое, уступчивое, Шамай — строгое.)

О Боже, какое тяжкое, тяжкое бремя возложил Ты на меня! Я живу в самую трудную переходную эпоху, когда мы, еврейские женщины, вступаем в брак без всяких личных прав, мужья считают себя нашими господами и слугами, но никогда — друзьями. О мертвая бумага, разве ты не чувствуешь, какие слова начертала я на тебе? Мне очень тяжело. Я чуть ли не теряю сознание. Рука отказывается писать. Я отшвыриваю эту бумагу. Неужто я должна желать, чтобы она когда-нибудь попала в чьи-то руки?

Так в моем доме была введена трефная кухня. За эту жертву, которую я принесла моим близким, я потребовала выполнения одного желания. Пятьдесят одну неделю в году я буду жить так, как они хотят, но одна неделя, пасхальная, должна принадлежать мне. И никто пусть не встает у меня на пути, не мешает мне праздновать Пасху так, как я привыкла праздновать ее в отчем доме. На том и порешили.

Какой-то доброжелатель, разумеется, поспешил донести отцу об этой реформе в моем доме. Отец выслушал его спокойно, некоторое время мудро помолчал, а потом сказал: «Если моя Песселе это сделала, значит, ей пришлось это сделать».

Кроме религиозной борьбы в доме шла борьба за существование. Дела моего мужа оставались неутешительными. Он не добился успехов ни как банковский служащий, ни как биржевой маклер. Он чувствовал себя подавленным и усталым, к тому же тяжелый петербургский климат плохо влиял на его здоровье. Дети подрастали. Их образование требовало средств, превосходивших наши возможности. Наши запросы не соответствовали потребностям, которые все возрастали со дня на день, поскольку мы поддерживали широкие связи. Но я делала все возможное, чтобы скрывать наше материальное положение от посторонних и от детей. Меня никогда не покидала надежда на лучшее будущее. Я работала и работала, чтобы счастье, если оно когда-нибудь придет, не застало семейство обедневшим, разоренным. И эта надежда со временем обретала форму в моем воображении. Я предчувствовала нечто неопределенное, чудесное, какую-то радостную новость, которая только ждет, чтобы тихо открыть нашу дверь…

И дверь тихо и медленно открылась, когда моему мужу предложили должность вице-директора одного коммерческого банка в Минске.