Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Потом исполнялись псалмы, собранные в молитву «Халель»[70], а после омовения рук — объяснение того, почему мы в этот вечер едим столько горьких трав. Мы едим их в память о горестях, испытанных нашими предками, и о том, что в пустыне у них не было иного подкрепления, кроме горькой травы. Затем мужчины ломали пополам средний кусок мацы, откладывали одну половину под салфетку — на афикоман[71] (на десерт), а другой половиной, разломанной на мелкие кусочки, оделяли сотрапезников. Это первый кусок хлеба, над которым произносится формула благословения — «маце». После него полагается есть хрен. Первую порцию едят с марор (редькой), обмакивая ее в харойсес и глотая как можно быстрее, так как пока еще нельзя есть мацу. Затем идет корех, снова порция хрена, но уже между двумя кусками мацы. Перед каждым обрядом читается определенная молитва. Одним словом, в этот вечер нам приходилось отведывать изрядное количество хрена, и мы со слезами на глазах признавали, что жизнь наших предков в Египте была воистину очень горькой. Затем в соленую воду обмакивались редис и яйца, и это блюдо уже горчило не так сильно. Наконец наступала очередь ужина: перченой рыбы, жирного бульона с клецками из муки на мацу и свежих овощей. Потом каждый из сотрапезников получал сохраненный афикоман, и снова кубки наполнялись вином. Совершалось омовение рук — майим ахроним (последняя вода) и творилась краткая молитва. Затем все готовились к чтению застольной молитвы: эта почетная обязанность возлагалась на одного из мужчин. Молитва заканчивалась громким общим «Аминь!». И только после того, как каждый тихо произносил про себя благодарственную молитву за трапезу, наполненные кубки осушались. Теперь начиналась вторая часть Агады. В четвертый раз наполнялись кубки, а кроме них — большой серебряный бокал, выставляемый на середину стола для пророка Илии. Этот обряд находит объяснение в каббалистике, которая считает вредным все, что поедается или выпивается в четном числе. Поэтому во время седера, кроме четырех кубков, нужно наполнять вином еще и пятый сосуд — бокал.

Мы, дети, твердо верили в народное предание, что пророк Илия невидимым приходит в дом и пьет из своего кубка. Поэтому мы неотрывно глядели на вино в кувшине, и легкое колебание поверхности убеждало нас в присутствии пророка. Нас бросало то в жар, то в холод. Наполнялись все кубки, и отец приказывал слуге отворить дверь. Теперь начинали читать главу «Шфох хамосхо»[72], за которой следовала заключительная глава «Халель». Под самый конец пели символическую песенку «Хад гадьо, хад гадьо» («Козленок, козленок»). Седер заканчивался. Каждый допивал до дна свой четвертый кубок. На лицах сотрапезников читалась расслабленность и радостное возбуждение от непривычно обильного возлияния. Мои старшие и младшие сестры одна за другой выходили из-за стола еще до окончания финальной песенки, и это не считалось нарушением обряда или домашней дисциплины. Но я не уходила. Было нечто, чего я не согласилась бы пропустить ни за что на свете. Я ждала, когда запоют «Шир ха-Ширим»[73], Высокую песнь, Песнь Песней царя Шломо. Каждое слово, каждая нота проникали мне в самое сердце. Гениальное слияние мелодии и слов опьяняло детскую душу; я слушала и восхищалась. Вся песня исполнялась речитативом на семь голосов. Особенно хорош был мой старший зять Давид Гинзбург, он вступал первым и так живо, так незабвенно запечатлелся в моей душе, что я еще и сейчас, на закате жизни, помню это начало наизусть. Чего бы я ни отдала, чтобы еще раз в жизни услышать эту песню в том же прекрасном исполнении! Моя мать тоже обычно оставалась сидеть за столом.

Моя мать много раз напоминала мне, что пора спать, но я все просила разрешения остаться, и она позволяла посидеть еще минутку. Заметив, что я устала и едва сижу, она снова пыталась меня отослать, а я снова, еще настойчивее, повторяла прежнюю просьбу. Очевидно, я просила так искренне, что мать уступала. Я старалась не клевать носом, забиралась в стоявшее в углу большое кресло и, наслаждаясь всей душой, слушала, слушала пение. Конечно, до конца я не выдерживала и просыпалась только в своей постели, когда няня раздевала меня и укладывала спать. При этом я снова оживлялась, но вскоре опять блаженно засыпала и вставала утром такой же радостной и довольной. Все было празднично убрано; в доме царило прекрасное торжественное пасхальное настроение! За окном с ясного неба сияло весеннее солнце. Воздух был ласковым и теплым. Казалось, вся природа, как и все в доме, облеклась в праздничный наряд. О как же ты прекрасно, время детства под отчим кровом!

К чаю я получала мацу и масло. Мне надевали новое платьице, и я бежала к соседским детям, которые уже ждали меня на лужайке. Мы прыгали, танцевали и пели: «Пришла весна, пришла летняя пора, ура-ура-ура-ура!»