Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Время от Швуэса до 17-го тамуза (июнь-июль) было для еврея первой половины девятнадцатого века самой приятной частью лета. Но череда прекрасных дней не должна быть слишком длинной, иначе еврей в своей гордыне мог бы забыть Бога; может быть, поэтому на него после краткой передышки снова налагается пост. Приходит шиво оссор бетамуз (семнадцатый день месяца тамуза), а за ним следуют три недели поста, завершающиеся днем Тише-беов[114] (девятый день месяца ав). Значение этих трех недель такое: 17-го тамуза (июль) началась осада Иерусалима императором Титом, которая закончилась разрушением Храма 9-го числа месяца ав. И опять еврею запрещается развлекаться, справлять свадьбу, купаться в реке, носить украшения, а в последние девять дней — есть мясное. В синагоге и дома соблюдают траур.

Помню, как однажды, в пятницу накануне шабес-хазон[115] (суббота накануне Тише-беов) к завтраку вышла серьезная и взволнованная мать. В одной руке она держала деревянный сосуд с какой-то черной массой, а в другой — кисть. Зачем это ей? — недоумевали мы. А мать, встав на диван, нарисовала на красивых красных обоях четырехугольное черное пятно. Она сказала, что это зейхер лехурбен[116] — напоминание о том, что мы, евреи, находимся в голусе (изгнании).

Помню, как отец и молодые мужчины в эрев-Тише-беов, то есть накануне девятого дня месяца ав, снимали обувь и садились на низкие табуреты[117]. Слуга ставил перед ними вместо стола низкую деревянную скамью и приносил постный ужин: крутые, вывалянные в золе яйца и сухие крендели[118]. На их лицах читалась такая печаль, словно они сами пережили разрушение Иерусалима, своими глазами видели, как гибнет его блеск и величие. Прошлое воспринималось ими как настоящее. Еще и сегодня набожный еврей глубоко страдает из-за утраты своей старой родины. Затем мужчины не обуваясь, в одних носках шли в синагогу. Мать и старшие сестры оставались дома. В комнату вносили множество низеньких табуреток и ставили свечи на низкие столы и стулья. Мы рассаживались вокруг матери, и начиналось чтение «Мегилас Эйхо»[119]. Мать плакала, и мы, дети, тихо плакали вместе с ней. Потом читалось еще несколько кинес[120], и слезы текли рекой. Правда, у мальчиков находились другие занятия. В эрев-Тише-беов кундезим (проказники) швыряли в искренне скорбящих старых евреев круглые зеленые шарики чертополоха; шарики были величиной с небольшую картофелину, сплошь, как булавками, утыканы шипами и клеились к любому предмету. Попадая в волосы или на чулки, они приводили стариков в ярость.

На следующее утро еще царили глубокий траур и подавленное настроение. Нам даже не разрешали умыться; мы, дети, как и все, постились еще несколько часов, и родители хвалили нашу стойкость. С тем большим аппетитом мы набрасывались на еду после полудня. Дом начинал оживать, кто-то прибирался в комнатах, кто-то пошевеливался на кухне. Мы, дети, возвращались к нашим развлечениям и играм. Особенно хорошо я помню одну игру, устроенную на Тише-беов. Мой брат заранее договорился с одним из своих друзей-ровесников (теперь это известный доктор Х.С. Неймарк), что тот приведет к нам в Замухович несколько сот мальчишек из хедеров, чтобы достойно отметить этот день. В память о Иерусалимском Храме, разрушенном две тысячи лет назад, они решили разыграть сражение. Каждый из участников должен был принести с собой красный деревянный меч. В качестве оружия годились также лук и стрелы, кнут и даже крестьянский хлыст. Но главное, нужно было проявить смелость в рукопашной схватке. Мой брат и его приятель выбрали подходящее место около нашего дома. «Солдаты» собирались туда по одному и целыми ватагами. Рост, возраст и социальное положение воинов были самые разные, но такие мелочи в расчет не принимались. Были назначены генералы, полковники и офицеры, все прочие составляли войско, пехоту. Мой брат и его приятель были возведены в королевский сан. Каждый генерал получил звезду из бумаги и дубовый листок, а также шарф-перевязь из синей, красной или белой блестящей бумаги. Треуголки были изготовлены из оберток для сахарных голов (они назывались креплах — гофрировки) и украшены султанами из петушиных перьев. Полковник носил аксельбант — шнур из красных ягод, а офицер — кокарду, большую желтую ромашку на козырьке фуражки. Участников разделили на две армии, каждый король встал во главе своего войска и расставил солдат в боевом порядке. Одеяния королей разительно отличались от солдатских мундиров. Один король был упакован в большое полотенце, а другой — в простыню, и оба были увешаны бесчисленными орденами, сорванными в поле и на лугу: огромными подсолнухами и белыми, желтыми и красными цветами всех размеров. Головы обоих королей были украшены венками из овсяных колосьев.