Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Итак, большие шли в синагогу на «Кол нидре»[153], а маленькие оставались дома, но все сердца были устремлены к небу, все думали о том, что в этот вечер грешным людям предъявляется великий счет.

В синагоге, освещенной множеством свечей, перед отпертым арон-ха-кодеш (святой Ковчег) с Сифрей Тора (свитками Торы) творится торжественная молитва «Кол нидре». В единодушном порыве раскаяния молящаяся община прощает каждое оскорбление, каждую обиду, испытанную в течение года; прощаются и обиды, нанесенные инаковерующими. Каждый еврей хочет освободиться от греха и глубже, чем всегда, осознает свое бессилие — бессилие человека перед лицом Творца. Вот слова этой молитвы: «Мы, люди, в руках Господа как глина в руке горшечника… как камень в руке ваятеля… как серебро в руке золотых дел мастера… Он все преображает по своей воле».

После ухода родителей в синагогу мы, дети, собирались вокруг старшей сестры Хаше Фейге, нашей ласковой защитницы и наставницы. Она читала вечернюю молитву, а мы почтительно и послушно стояли вокруг. Я слышала ее рыдания, и мне становилось как-то грустно на душе. Весь дом был погружен в тишину, нарушаемую лишь таинственным потрескиванием горящих свечей. Мне представлялся трон Господа, как он стоит на небе, а все человеческие голоса, сливаясь вместе, молят о милости, и даже ангелы дрожат перед Всевышним в страхе и ужасе. Но Господь в своем милосердии проверяет сердце правого и дает помилование тем, кто честно раскаялся в совершенных грехах.

В девять сестра отправляла нас спать, но мы так переживали, что обычно просили ее посидеть с нами в детской. И она сидела, пока мы не засыпали.

На следующий день, великий священный Судный День Йом-Кипур, настроение взрослых бывало еще серьезнее, они полностью отрешались от мирских забот и молились торжественно и сосредоточенно. Ведь в этот день Господь самолично судит грехи людей по книге, куда они записаны рукой Творца. А в синагоге в слезах, с сокрушенным сердцем читают покаянную молитву «Унесане-токеф кедушас хайом»[154]. Ангелы дрожат и кричат[155]: «Ха! Настал Судный День!» Трубят в большую трубу и решают, кому предстоит жить в новом году, кто умрет, кого коварно убьют, кто обеднеет, кто разбогатеет, кто возвысится, а кто унизится. Однако раскаяние, молитвы и добрые дела все-таки могут избавить человека от несчастий. Ибо что есть человек? Он из праха выходит и в прах обращается. Он подобен сломанному черепку; тычинке цветка, который увядает; травинке, которая высыхает; дыму, который улетучивается без следа; сну, который исчезает…

В доме царит печаль: ставни закрыты, комнаты не прибраны, повсюду стоят глиняные горшки, наполненные землей, а в них догорают вчерашние восковые свечи, наполняя воздух тяжелой пахучей духотой.

Только около полудня нас, детей, поили чаем и кормили завтраком (он же обед), состоявшим из капорес (холодной курятины) и белого хлеба.

Но после обеда приходили наши подружки, и можно было понемногу начинать радоваться. Накрывали чайный стол, зажигали много свечей, наливали кубок вина и приготовляли витой восковой светильник для хавдоле. Чем темнее становилось на дворе, тем светлее становилось в комнатах. Когда взрослые возвращались из синагоги, на столе уже приветливо шумел самовар. Все были утомлены постом и молитвой, но никто не прикасался ни к еде, ни к питью; все терпеливо ждали, пока отец и остальные посетители синагоги умоются и причешутся — ведь утром это делать запрещалось. Потом отец совершал ритуал хавдоле, то есть молился над кубком вина, и наконец все усаживались за стол, ломившийся от холодных блюд и пирогов. Несмотря на то, что желудки пустовали 24 часа, не получая даже капли воды, теперь их торопились наполнить сладкими, кислыми, горькими и солеными кушаньями. А желудки терпеливо поглощали и еду, и питье. Усталость и изнеможение исчезали без следа, лица сияли довольством и умиротворением: самый печальный день, Йом-Кипур, теперь позади и вернется только через год. Мы, дети, отлично чувствовали эту разницу между вчерашним и сегодняшним вечером. Я была не таким уж веселым и шаловливым ребенком и любила одиночество, но угнетающее настроение эрев-Йом-Кипур и эрев-Тише-беов страшно меня донимало.

Утолив первый голод, все оживлялись. Отец, сидевший в своем большом кресле во главе стола, начинал читать нараспев возвышенные места новогодних молитв. Молодые мужчины и синагогальный кантор, частый гость в нашем доме, подхватывали мелодию, и снова можно было насладиться поэтическими песнопениями глубокой старины. Праздничное застолье продолжалось до глубокой ночи, и никому не приходило в голову после трудного, напряженного дня отправиться на покой, хотя рано утром нужно было снова идти в синагогу, чтобы, как говорится, опровергнуть наветы сатаны перед Всевышним. Иначе сатана мог бы сказать Создателю: «Видишь, Господи, вчера Ты отпустил грехи твоему народу, а сегодня никто не пришел, Твой дом пуст!»