Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Почитание супругов Монтефиоре доходило до обожествления. Были напечатаны тысячи гравюр с их портретами, и каждый еврей считал для себя за честь приобрести такую картинку. Еще и нынче, пятьдесят лет спустя, в хороших еврейских домах можно увидеть эту гравюру, висящую над диваном. Те незабываемые дни надолго запечатлелись в еврейских сердцах.

После многочисленных треволнений Монтефиоре прибыли в Лондон, где королева Виктория дала им торжественную аудиенцию. Королева возвела сэра Монтефиоре в рыцарское звание: когда он преклонил перед ней колено, она, выполняя традиционный обряд, коснулась мечом его плеча и воскликнула: «Встань, рыцарь Иерусалима, Мозес Монтефиоре!» И зал, где происходила церемония, был украшен множеством знамен с надписью «Иерусалим».

В этой связи я вспоминаю одну заметку в немецкой газете, переведенную с английского. В ней шла речь о детстве королевы Виктории. Много лет назад в одно прекрасное утро маленькая девочка гуляла по Лондону со своей гувернанткой. Они проходили мимо большого богатого дома, окруженного садом. Сквозь решетку девочка увидела великолепную красную розу, превосходившую своей красотой все прочие цветы. Девочка пришла в восторг и пожелала непременно ее сорвать. Но гувернантка вовремя ее удержала. Девочка безропотно подчинилась своей воспитательнице и, даже не состроив недовольной гримаски, продолжала прогулку. Вернувшись домой, она, к своей величайшей радости, обнаружила целый букет красных роз. Этой маленькой послушной девочкой была не кто иная, как будущая королева Виктория, а дарителем букета — сэр Мозес, возведенный ею много лет спустя в рыцарское достоинство.

Во время пребывания в Вильне Луис Леве произнес речь перед многочисленной публикой в синагоге. В этой речи, расцвеченной аргументами и цитатами из Талмуда, он доказывал, что еврейская традиция не исключает и не возбраняет изучения наук и иностранных языков.

Легко понять, почему в то время Моисей Мендельсон[245] стал «вождем заблудших». Его немецкий перевод Библии[246] приблизил еврейскую молодежь к немецкому духу и немецкому языку. До сих пор в Библии видели только религиозную книгу. Теперь же стали доступны и другие точки зрения. Книгу книг увидели другими глазами. Исчез окружавший ее ореол неприкосновенности. Настало время критики. Революция умов. Революция в умах.

Старшие называли эту молодежь «берлинцами»[247] в том же смысле, в каком в конце тридцатых годов говорили об апикорсим[248] (отщепенцы). Мертвый философ, дессауэр (Мендельсон родился в Дессау) вызывал даже большую неприязнь, чем живой Лилиенталь.

Немецко-русские сочинения, эти «трефные книжонки», старики еще кое-как терпели, ведь перед наступлением субботы их, как и всякий остаток недельной работы, убирали с глаз долой. Всю субботу они оставались спрятанными. Но эти запреты не смогли сдержать напора молодежи, жаждавшей просвещения. Родителям, как бы они ни злились, приходилось уступать.

Просветительские идеи берлинизма могли, конечно, принести наилучшие плоды в той части Литвы, которая граничит с Курляндией и ее немецкой культурой. Отсюда и происходил Л. Мандельштам[249] — человек, сыгравший немаловажную роль в истории еврейского просвещения: он стал первым еврейским студентом России. Будучи семнадцатилетним юношей, он восхищался Мендельсоном и в 1844 году по примеру своего кумира перевел Библию на русский. В России в то время еще действовал запрет писать о священных предметах по-русски. Поначалу перевод Мандельштама можно было публиковать только за границей. В России он появился в 1869 году.

После отъезда Лилиенталя в Америку Мандельштам занял должность ученого еврея в Министерстве народного просвещения. Ему было поручено провести в жизнь разработанный министром просвещения Уваровым и Лилиенталем план реформирования еврейских школ; руководство новыми школами было тоже возложено на него.

Этим новым целям служили словари Мандельштама, по которым изучали основы русского языка несколько поколений «иешиве-бохерим».

Знакомство с иноязычной литературой побуждало молодежь сотрясать и перетряхивать свою собственную религию, и постепенно из еврейской жизни исчез пиетет перед своей исконной традицией, законами и обычаями. Оправдалось пророчество о том, что Слово Божье будет пренебрежено и священный еврейский язык принижен.

В моей семейной хронике, кроме двух зятьев, о которых я рассказала в первом томе, фигурируют еще два молодых человека, захваченных новыми идеями: мой старший брат Э. Эпштейн и супруг моей сестры Кати А. Зак[250]. Оба были одаренными, любознательными, прилежными юношами. В Бресте, где круг образованных людей был уже довольно широк, они принадлежали к элите города. Они провели годы отрочества над фолиантами Талмуда, но меламед уже не был единственным их учителем. Штудированию Талмуда они уделяли лишь определенные часы, а не корпели над ним день и ночь, как мои старшие зятья. Тем не менее А. Зак и брат, уже будучи женатыми, еще несколько лет продолжали эти штудии под руководством отца и меламеда.