Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

Временным работником был тоже у нас из казанских татар, преоригинальная личность как по наружности, так и по флегматическому характеру. Однажды за обедом на нашей полевой заимке работники, которые любили его за его кротость, подшучивая, уговаривали его вступить в крещеную веру, доказывая ему, что Магомет его был не пророк, а обманщик. Он с обычной своей флегмой кротко отвечал: "Христианская вера добрая вера, и наша тоже вера добрая, а если б она была худая вера, то Царь не строил бы нам мечетей, а велел бы креститься". Я старался объяснить ему, что Царь не строит и не приказывает строить мечетей, а дозволяет, потому что лучше какая-нибудь вера, чем никакой; Церковь наша не позволяет никого насильно крестить, а крестит тех, которые пожелают, и то прежде еще обучат Закону Божию; он как будто уразумел довод и замолчал. Вот какое понятие о терпимости имеют наши невежественные инородцы, и это особенно можно относить к сибирякам-язычникам, которым прямое покровительство оказывают наши же христианские власти; как было прежде, так и продолжается теперь, по свидетельству миссионеров. Без сомнения, это оттого, что между этими полуцивилизованными чиновниками царствует общее нашей интеллигенции равнодушие к вере. Эти великие философы считают равными все веры, потому что сами не имеют никакой. Этот флегматический татарин однажды удивил нас своим спартанским подвигом. Он почему-то находил нужным пускать себе кровь ежегодно. Когда пришло это время, он просил нас позвать фельдшера для операции, но мы просили нашего доктора, хорошего знакомого, осмотреть его и ежели нужно — пустить ему кровь. Доктор, осмотрев, нашел ненужным кровопускание и что-то прописал ему. Крайне недовольный отказом, он отправился к себе и шилом сам себе проколол жилу; как он ее нашел и как совершил эту операцию — это осталось для нас тайной. Когда я увидел его с забинтованной рукой, он улыбнулся, довольный, что надул доктора.

Наша кухарка, она же и экономка, которая заведовала всем нашим хозяйством и бельем, была туземка, смешанной русской и татарской крови, сирота, воспитанная в доме священника и выданная замуж против воли за туземца, жившего в работниках у того же священника. Это была молодая женщина двадцати двух лет, очень хороша собой и, по своей честности, способности и преданности, была для нас с братом истинным кладом. Муж ее жил на Абакане у одного думского письмоводителя. Она была так хороша, а главное, так умна, что впоследствии, когда овдовела, уже после нашего отъезда на Кавказ, на ней женился наш товарищ и друг Н.А. Крюков.

Зимой мы также чередовались с братом и по неделям жили на заимке (по-здешнему хутор), так как там производилась молотьба пшеницы, овса, ячменя, ярицы, и это время, конечно, было поскучнее, не то что летом. Но вот через три года приехали в Минусинск, тоже на поселение, Крюковы, наши товарищи, и так как они приобрели также пашню, по нашему примеру, и около нас, то мы уже жили на заимке с Николаем, с которым были дружны еще в нашем заключении. Какая была радость, когда в один прекрасный летний день мы увидели остановившуюся у наших ворот бричку и выходящих из нее наших друзей и товарищей! Как крепко обнялись мы, сколько расспросов об оставшихся товарищах и о наших милых незабвенных дамах; они же расспрашивали о нашем бытье-житье; расспросам и ответам не было конца, и только поздняя ночь и сон положили им конец. Помню, что в эту самую памятную ночь была гроза, лил дождь, и у нас, под шумок, украли из кладовой провизию.

С их приездом и полевые занятия наши стали много приятнее, потому что нам всегда сопутствовал Николай. Это был человек кипучей деятельности, он полюбил хозяйство и повел дело очень хорошо. Братья Крюковы оба служили во Второй армии, тогда еще под начальством графа Витгенштейна; старший был его адъютантом кавалергардского полка, а младший Генерального штаба. Он прежде был в университетском пансионе, кончил же в училище колонновожатых у Николая Николаевича Муравьева.

Они также купили дом недалеко от нас, завели домашнее хозяйство, которое исключительно принял на себя Александр Александрович. Он был большой гастроном и не любил полевого хозяйства, которым занимался исключительно меньшой брат; вставал и ложился он поздно, проводя вечера у окружного Петра Афанасьевича или у кого-нибудь, где собирались на бостон и вист. Одно воскресенье положено было обедать у нас, а другое у них. Если кто-нибудь из знакомых приезжал в город, то останавливался или у нас, или у них. Вместе с ними приехал тоже на поселение Иван Васильевич Киреев, который и жил у нас; потом еще приехал с большим семейством И. Осипович Моз., так что наше общество увеличилось значительно.

Все, что приезжало в город из образованного класса людей, как-то: ученые, иностранцы, приезжавшие попытать счастья на золоте, или ученые, командируемые с какою-нибудь ученою целью, — все это группировалось около нас. Между этими господами были личности очень приятные.