Воспоминания Элизабет Франкенштейн

У меня было мелькнула мысль о бегстве, но я осталась. Меня, смотревшую в глаза рыси, не напугает неверный возлюбленный. Я твердо ответила:

– Я помню их, как ты учил, – все до одной.

– Вон те три звезды прямо над горами…

– Пояс Ориона, могучего охотника.

– А красноватая звезда за его плечом?

– Бетельгейзе, которую арабы называют глазом злого духа.

– А там, прямо над нами?

– Андромеда, привязанная к скале, в ожидании чудовища.

– А та яркая оранжевая звезда?

– Альдебаран, альфа Тельца. Двойная звезда.

– Помнишь ли, чем отличаются подобные двойные звезды?

– Тем, что их массу можно точно вычислить, применив закон Ньютона. Это понимает человек науки.

– А еще чем-нибудь отличаются?

– Только тем, что двойным звездам суждено вечно быть вместе – как возлюбленным, у которых нет иного выбора, как вечно вращаться друг вокруг друга, повинуясь взаимному притяжению. Альдебаран, кажется, означает «идущий вослед». Любовь – это своего рода следование, не думаешь? Желание быть вместе. Но ни одна из двух звезд не является ведущей. Обе – ведомые.

– Как ты любишь находить поэзию в исчислении масс!

– Меня учили, что мир полон знаков, смысл которых более глубок, чем способна постичь наука, посланий, которые мы должны прочитать сердцем.

Он не сводил глаз со звезд и продолжал говорить. Его профиль чернел на фоне неба: прекрасный высокий лоб и выпуклый подбородок – и светящийся нимб непослушных волос. Он казался мне красив, как никогда.

– Мне много раз хотелось написать тебе, – сказал он.

– Но ты писал. В письмах отцу.

– Я имею в виду – непосредственно тебе.

И я повторила:

– Ты писал – в письмах отцу. Разве каждое слово в них не предназначалось мне? Я поняла это, когда читала их.

Я прочла все письма, Виктор. Я знаю обо всех твоих победах.

– Полно! Я еще начинающий. Никаких побед у меня не было. Пока что.

– Скромность и ты несовместимы. Это звучит фальшиво. Когда-нибудь ты будешь великим. Твое имя станет в ряд с именем Ньютона. Надеюсь, я увижу, как это произойдет.

– Но ты не сказала, что ты думаешь о моей сегодняшней демонстрации.

– Тебя волнует мое мнение?

– Твое мнение, Элизабет, волнует меня больше, чем мнение любого из присутствовавших – даже Соссюра.

– Это почему же? Я ведь не одна из твоих светил.

– Знаю, я вел себя несколько высокомерно. Я обнаружил, что когда веду себя так, будто меня не интересует ничье мнение, даже научных светил – а может, даже их мнение, – это помогает мне сосредоточиться. Но я понимаю, что в конце концов должен услышать, как воспринимают мою работу в обществе более широком, чем общество профессоров и докторов. Ты – лучшая в том обществе. Я хотел бы знать, что думаешь ты.

– Буду откровенна, я считаю твою демонстрацию чудовищной.

– Тем не менее ты оставалась до конца – и, если не ошибаюсь, следила за показом с таким же интересом, как все остальные.

– Да. Признаюсь, мне было любопытно. Любопытно узнать, чем ты так сосредоточенно занимался в Ингольштадте. Вижу, ты по-прежнему стремишься создать расу счастливых и прекрасных людей.

– Как претенциозно это звучит!

– Это твои собственные слова.

– Неужели? Я так часто увлекался – когда был мальчишкой.

– То же самое чувствуется и в твоих письмах. Твое честолюбие не стало меньше. Но теперь за ним стоит знание. Молюсь, чтобы ты использовал свое могущество во благо.

– Пока еще моего могущества хватает лишь на пустые фокусы в гостиной, вроде тех, какие ты видела. И которые, как я узнал сегодня, не убеждают скептиков. Ты видела их снисходительность. Они воспринимают меня чуть ли не как студента.

Мы надолго замолчали. От нервного напряжения, от усилий не поддаться, выдержать, ожить и открыть ему свое сердце у меня кружилась голова. В глубокой тишине я ощущала, с каким усилием сдвигаются с места звезды по мере того, как колесо ночи поворачивает на утро. Представляет ли он, как отчаянно борются во мне печаль и любовь, – этот мужчина, который научил меня столь многому из того, что я знаю о печали и о любви?

– Есть вещи, о которых нам надо было бы поговорить, – прервал он наконец молчание.

– Поговорить? Что мы успеем сказать в последнюю ночь перед тем, как ты уедешь неизвестно куда, неизвестно зачем?

– Тебя совершенно не должно волновать, куда и зачем.

Мне хотелось сказать: «О, Виктор! Все твои занятия, чувства, мечты, твои страдания и радости – все меня волнует. Что есть у меня в жизни, кроме тебя?» Но я прикусила язык, не позволила этим словам сорваться с губ, а вместо этого сказала:

– Нам всей жизни не хватит для разговора, не то что этих несчастных нескольких часов, оставшихся у тебя после разговора с отцом о деньгах. Этого времени хватит разве на то, чтобы тебе притвориться раскаявшимся, а мне изобразить прощение.

– У меня в мыслях не было раскаиваться.

– Тогда, возможно, мне – раскаиваться, а тебе – прощать. Меня часто мучает мысль, что я плохо повлияла на твою жизнь и моя озлобленность угнетала тебя. Думаю, многое из того, что ты совершил, продиктовано желанием оправдать себя в моих глазах.