Воспоминания гетмана

Председатель совета министров, Федор Андреевич Лизогуб, принадлежит к известному в истории Украины роду, члены которого играли у нас далеко не второстепенную роль. Небольшого роста, с седою, довольно коротко остриженной бородкой, благовоспитанный, с мягкими манерами, он производил очень благоприятное впечатление, особенно на иностранцев, тем более что хорошо говорил по-французски и тем самым он легко входил с ними в непосредственный контакт, а не пользовался переводчиками, которые обыкновенно комкают мысль говорящего. Я его считал безусловно честным человеком и верил ему, что он сознательно никаких действий, идущих вразрез с моими желаниями, тайно от меня не предпримет. Но у него были недостатки, и главными из них были его большое самомнение и затем обидчивость. Раз он на кого-нибудь обижался, он уже объективно рассуждать не мог, а обижался он часто. Лизогуб был чрезвычайно подвержен лести. Этим его можно было сразу забрать в руки и помыкать, как хотелось. К сожалению, некоторые люди этим пользовались. Лично, происходя из семьи, где с величайшим уважением относились всегда к земской деятельности, я имел некоторое преувеличенное понятие о крупных деятелях этого рода. Мне всегда казалось, что земец почему-то человек широких горизонтов, большого размаха, что переход от большой земской деятельности к государственной легок и естественен. С годами я свое убеждение радикально изменил. Наоборот, сколько я ни видел крупных земских деятелей всех калибров ума и политических оттенков, я ни разу не видел, чтобы эти люди действительно преуспевали на государственном поприще. Они привыкли оглядываться на то, что скажет земское собрание, и без него ни шагу. Все это хотя и очень конституционно, но для творческой работы в момент революционного кризиса далеко не так уж хорошо. У Лизогуба тоже размаха, свободного творчества, смелости не было, и в этом отношении он, при всем своем желании быть мне полезным, не был на необходимой высоте. Я не ставлю ему этого в вину, виноват не он, а я, так как я сам пригласил его. Вообще, здесь я делаю характеристику уж очень строгую, но, желая быть вполне откровенным, скажу, что это свойство Лизогуба за время совместной работы с ним я неоднократно замечал. Он все хотел сделать сам. Дела же было масса, он не успевал. Важные решения не принимались им своевременно, время уходило даром. Я ему об этом говорил, он обижался. Он был чрезвычайно добросовестный, очень много работал, но с делами не всегда справлялся, так как не имел способности отмечать существенное, широкого государственного значения от второстепенного, что могло обождать. Лично я его уважал и любил, но мы с ним не спелись. Не было той неофициальной взаимности, того обоюдного понимания, которое было бы так желательно для дела между гетманом и председателем совета министров. Где он был вполне на высоте, это во время заседаний совета министров. Умело вести собрания было его коньком, это была его среда. Но и здесь я позволил бы себе сделать ему некоторый упрек: он давал право слишком долго говорить по данному вопросу, уже вполне разжеванному, и тем самым затягивал без конца непроизводительно заседания совета. Мягкость и излишняя скромность в этом отношении ему вредили. Самомнение его часто выражалось в том, что он в любом, даже второстепенном вопросе, видимо внутренне очень гордясь своей прошлой земской деятельностью, сейчас же напоминал, что он 25 лет был председателем губернской земской управы, что этот вопрос нужно разрешить так-то, что он научит, как нужно сделать. А в конце концов выходило, что ничего он особенного показать не мог, и несравненно проще было бы, если бы он сразу разрешил дело, не ставя его в связь с его прошлой земской деятельностью. Меня он берег, не подводил, двуличной роли не играл, считал усиление престижа гетманской власти необходимостью. Действительно верил делу, которому служил, без всяких задних мыслей. Политически его убеждения были далеко не правые. Принадлежал он к либеральной семье. Если я не ошибаюсь, брат его был при старом режиме повешен, а сам он раньше находился под надзором полиции. Лизогуб числился раньше кадетом, а затем из-за каких-то разногласий с ними ушел из партии. Он действительно был сторонником проведения демократических реформ, но проводил их медленно. В этом отношении сказывалась та черта, на которой я настаиваю: он не отличал существенного от несущественного. Я считал, что нужно с первого дня взяться за аграрную реформу, за закон о земских и городских выборах, с одной стороны, и за учреждение Державной Варты – с другой. Нужно было рисовать картину широкими мазками – эскизно, а затем уже вдаваться в детали. А он каждое дело, даже второстепенное, обсуждаемое в совете, решал начисто, посвящая ему далеко больше времени, нежели это дело по существу имело значение в ту переходную эпоху. Нужно было больше проявлять властности в совете министров и не давать уклоняться в сторону и в подробности. В аграрном вопросе он даже был левее меня. Отчуждение он считал безусловной необходимостью. В земских выборах он был умереннее, он не шел дальше прусского закона о выборах. Во внешней политике с немцами и австрийцами он держал себя прекрасно, с достоинством, с тактом и умел в ту тяжелую эпоху настоять на своем. Вместе с этим не останавливался на мелочах, и, будучи всегда предпупредителен и любезен, Лизогуб завоевал себе полное уважение среди этих господ. В украинском вопросе он был слаб, он ничего, по-моему, в нем не понимал. Я до сих пор удивляюсь, как мало он соображал в этом деле. Это непонимание, нежелание понимать повело к тому, что украинцы его не любили и даже считали его относящимся враждебно ко всему украинскому. На самом же деле это далеко было не так. Лизогуб, несмотря на то что сидел в Полтаве очень долгое время, совершенно проглядел то украинское движение, которое в течение уже многих лет тлело на Украине, а в последние годы давало себя, несомненно, все более и более чувствовать. Другое дело, имеют ли украинцы, стоящие во главе движения, почву под ногами или нет, насколько верны сведения субсидирования этого движения извне, но странно то, что он никакого понятия о нем не имел, а нам приходилось действовать именно в обстановке этого украинства. Когда я ему говорил: «Федор Андреевич, вам необходимо было бы выяснить то-то и то-то в таком вопросе, касающемся украинства», – он мне обыкновенно отвечал: «Да я сам украинец, почище их, к чему мне с ними говорить? Мой предок – полковник Лизогуб, а это что за господа?!» Я с ним согласен, что он чистой воды украинец, но я никогда не понимал, как это, стоя во главе кабинета, он не считал нужным поближе уяснить себе сущность того движения, которое, как там ни говорил, любишь ли его, или не любишь, все же, с украинской точки зрения, сделало очень много. Сам Лизогуб был украинец, любил Украину и всецело отдался созданию Украины, конечно, без всякой ненависти к России. Если хотите, он был во многих вопросах более украинец, чем я. Помню, как меня удивило, когда он в совете министров высказался за автокефалию церкви. Кстати, что было еще более удивительно, что все министры, включая и еврея Гутника, высказались по этому вопросу в том же духе. Но об этом вопросе, который дал мне столько бессонных ночей, придется мне еще многое сказать. Мне кажется, что Лизогуб, впрочем, как и большинство правительства, не уяснял себе того положения, что революция не кончилась, что она еще в полном цвету и что гетманство явилось первым сдвигом в более умеренную сторону, более естественную и тем самым более прочную. Он считал, что с приходом немцев революции конец и теперь можно спокойно начать с той Украины, того социального уклада жизни, который был ему более по душе и которому он ответит. Поэтому он не торопился и всегда легко обижался, когда я его толкал в сторону более быстрой работы в. жизненно важных вопросах. Он же состоял и министром внутренних дел, и здесь он был не на месте. Впрочем, последующий министр был еще слабее, мне в этом отношении совсем не повезло, Федор Андреевич не успевал справиться с председательством в совете министров и одновременно с этим считал серьезной обидой, если я ему говорил, что хорошо было бы, если бы он сдал министерство внутренних дел, у нас по этому вопросу было чуть ли не серьезное разногласие, но потом я настоял на своем. Главную вину Федору Андреевичу в вопросах внутренних дел я вижу в желании все делать самому и медлительности в проведении важных вопросов. Как я уже говорил, критиковать легко, – а работать в тех условиях было чрезвычайно трудно, но все же было необходимо более быстрое схватывание данного вопроса и немедленное проведение его в жизнь. Смелость и быстрота в решении государственных вопросов не являлись отличительными свойствами характера Федора Андреевича Лизогуба. Профессор Василенко, министр народного просвещения, ученый, историк, кадет. Он обладал всеми качествами и недостатками наших профессоров. Он, кажется, всю жизнь провел на Украине, во всяком случае, в области исторических исследований, насколько я знаю, посвятил себя исключительно ей. Работал очень много. С украинским вопросом основательно ознакомлен, но, как всякий честный человек, не мог отрицать значения русской культуры и выбросить из обихода Пушкина, Толстого, Достоевского, другими словами, относился к украинству сознательно, без шовинизма и без всякой нетерпимости. Николай Прокофьевич, повторяю, много работал, но я его обвиняю в том, что он все хотел обновить состав своих ближайших помощников и так и не обновил. Я думаю, что тут играла роль его врожденная мягкость. А из-за этого у него в министерстве было много элементов, которые шли вразрез с его указаниями.