Воспоминания и впечатления

Мои французские знакомые говорили: «Для англичан эта война — парад, прогулка. Почему они так хорошо выглядят? В конце концов им придется бросить на фронт две-три сотни тысяч людей. Это их постоянные кадры или добровольцы. А мы? Мы должны будем мобилизовать миллионы. Нам приходится отрывать отцов семейств, нам сразу надо было поставить под ружье людей до 35 лет и скоро придется посылать папаш с седыми усами».

Во всем этом было много правды. По крайней мере, первое столкновение с армией обеих сторон производило именно такое впечатление. Было печально смотреть на отправляемых к полям битвы французиков в красных штанах, и было весело наблюдать англичан. По улицам разбросаны были палатки, так как в домах англичане поместиться не могли. Они вели тут все свое несложное хозяйство, сидели кружками, готовили себе какой-то суп, вынимая консервы из жестяных банок. Беспрестанно можно было видеть какого-нибудь геркулесовского сложения молодого человека, который, обнажившись до пояса, мыл себе шею и грудь или, окончив это занятие, перед маленьким зеркальцем расчесывал пробор в своей рыжей шевелюре.

Очень элегантными казались офицеры и генералы, лишь незаметными отличиями отмечавшиеся среди солдат, как будто научно приспособленные к ожидавшему их делу. Большая часть офицеров не носила никакого оружия, кроме маленькой тросточки, вроде стека. Этим подчеркивалось, что дело офицеров не драться, а командовать. Старики генералы, принимавшие парады, на удивление бретонцам имели в высшей степени бравый вид, несмотря на свои седины. Все это казалось веселым.

Однако пасть войны раскрывалась все шире, положение становилось все серьезнее, надежды на быструю победу угасли. Страшно вырастала опасность непосредственного нашествия неприятеля, и, вероятно, многие из тех веселых англичан, которые, оскалив большие зубы, выгружались на берег Франции, были уже изрублены в колоссальной военной мясорубке.

Местные власти обратились к нам, русским, жившим в Сен-Нэзере (все мы были эмигрантами), с приглашением определить свое отношение к войне, присоединившись либо к русской, либо к французской армии.

Однако все мы по разным причинам, непосредственно и по закону о военной службе не подлежали призыву или, по крайней мере, наши возрасты не были еще призваны, а о волонтерстве мы и не думали.

Все же настоящей картины войны и подлинного ее понимания у меня не было до тех пор, пока я не приехал в Париж. Здесь было гораздо больше источников, сведения были несравненно более ярки. Бродившие у меня прежде сомнения относительно правильности распределения света и тени превратились в полную уверенность.

Почти непосредственно после моего приезда в Париж я уже выступал публично, стараясь использовать все имевшиеся у меня материалы и осветить вокруг меня умы, разгоняя патриотический туман, сильнейшим образом обнявший нашу эмиграцию, в особенности после франкофильской декларации Плеханова.

Помню первое бурное собрание русской колонии, на котором я участвовал. Позиции тогда уже определились. Плехановцы рвали и метали по поводу «дезертирского и наивно-космополитического» поведения интернационалистов. Ряды же интернационалистов, как эсеров, так и социал-демократов, быстро крепли и организовывались.

По правде сказать, положение интернационалистов в Париже сразу же сделалось чрезвычайно пиковым. За нами установлена была слежка, каждую минуту мы могли ожидать высылки из Парижа или ареста.

Несколько спасали нас прежде установившиеся хорошие отношения с французскими социалистами, которым было стыдно отказать нам в поддержке и которые, как известно, вплоть до Геда все заняли патриотическую позицию и потому имели вес в правительстве.

На этом собрании, о котором я говорю, выступал, между прочим, тов. В. (не знаю, остался ли он жив), который был моим коллегой в качестве корреспондента некоторых радикальных русских газет. Это был очень искренний эсер. Вместе с другими В. посчитал нужным вступить во французскую армию. Кажется, именно он вовлек во французскую армию и талантливого молодого художника Крестовского, много обещавшего и вскоре самым непутевым образом убитого в траншеях. Этот товарищ с величайшим надрывом, почти со слезами на глазах говорил, что дело не в политической оценке воюющих сторон, а в том, что народ пошел теперь на поле битвы, в траншеи, что он будет там страдать и погибать и что революционеры, т. е. друзья народа, должны быть вместе с ним.