Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Члены комиссии заседали на сцене, около стола. В центре сидел председатель комиссии. У нас это была пожилая женщина, серьезная, без улыбки на лице, справа и слева сидели по два человека с каждой стороны. Сначала все члены комиссии представились присутствующим. Каждый из них рассказывал, с какого года он член партии, о своей партийной работе до и после революции. Рассказы членов комиссии о жизни были захватывающими. Они были старыми большевиками, рассказывали об арестах, высылке в Сибирь, побегах за границу, об участии в боях на баррикадах 1905 года, в революции 1917 года и Гражданской войне. После этого председатель комиссии вызывала на сцену по списку, лежащему перед ней, одного за другим коммунистов, которые рассказывали о себе: каждый рассказывал о своем происхождении, чем занимаются родители, автобиографию, что он делает сейчас и какова его общественная работа.

Члены комиссии задавали вопросы и в конце спрашивали присутствующих, есть ли у них вопросы к вызванному коммунисту о его работе, о его поведении, и на глазах у всех решали: оставить ли этого человека в партии или перевести в кандидаты, а то и в сочувствующие; записывать ему выговор в партийный билет или исключить из партии и тут же отобрать партбилет, который клался на стол перед комиссией при выходе на сцену. Я слушала все это с большим интересом: были среди рабочих цеха коммунисты, прошедшие интересную жизнь. Иногда выяснялись факты о неправильном поведении. Были всякие рассказы о прошлом и настоящем. Люди выступали и рассказывали, что знали, о проверяемом товарище. Партия тогда пользовалась большим авторитетом у городских рабочих. Многие из заводских рабочих участвовали во всех революциях. Многие из них верили партии – это были 1933–1934 годы, до убийства Кирова, до массовых арестов.

Случилось и мне однажды выступить на таком собрании. На сцену был вызван один из мастеров нашего цеха. Он был молчаливым, очень серьезным и всегда печальным деревенским человеком лет сорока. Вдруг обнаружилось, что он скрыл свое происхождение: его родители – кулаки, выселенные со своей земли. И вот он стоит на сцене, перед комиссией и рабочей публикой, и объясняет, что с детских лет работал в деревне и в городе работал подмастерьем, и собственными силами достиг специальности мастера. Он рассказывает, что его родители действительно были зажиточными крестьянами, но это произошло потому, что семья была большая, и все работали в хозяйстве, а не за счет эксплуатации наемных рабочих. И вот уже поступило предложение исключить его из партии. Тут я пересилила свою застенчивость, попросила слово и выступила в его защиту. Я заявила, что он говорит правду, и я верю всему, что он рассказал. Он работал с детства в качестве наемного рабочего и не ответственен за своих родителей. Мы в своем цехе не видели ничего плохого в его поведении. Он никогда не приходит на работу пьяным, не слышали никогда, чтобы он ругался; он предан работе, не считается со временем. Он приходит на работу рано и уходит, только когда убедится, что все в порядке.

Мои слова повлияли. Комиссия вернула ему партийный билет, только записала выговор за то, что он скрыл свое происхождение. Назавтра, когда собрались, чтобы слушать продолжение «чистки», села возле меня молодая женщина, по виду – типичная еврейка, и говорит, что она – член партии и сегодня вечером ее вызовут на комиссию. Она просила меня выступить и сказать о ней несколько хороших слов. Я не знала эту женщину, не знала ее имени, она не работала в нашем отделении. Я ей ответила, что я ее вообще не знаю. Она мне говорит: «Это не важно, что ты меня не знаешь, ты выступаешь красиво». Я ей объяснила, что только высказала свое мнение о человеке, которого я знаю по работе, а о ней мне нечего сказать. Я удивилась, что означает эта просьба? По своей наивности я не поняла, что она обращается ко мне, как к еврейке.