Воспоминания (Катакомбы XX века)

Через день или два в деревне случилось печальное происшествие. Вдруг с громким плачем в домик прибежали несколько женщин и со слезами рассказали, что в их семье за что-то арестовали молодого хозяина, за какие-то неполадки в их колхозе. В то время попасть под арест означало полную неизвестность: вернешься ли ты когда-нибудь или не вернешься. И конечно, это было ужасное горе и ужасный страх. И женщины бросились за молитвенной помощью к матери Марии. Перебивая друг друга, они рассказывали подробности этого неожиданного и несправедливого ареста и требовали, чтобы тут же, моментально, все встали и молились, чтобы его выпустили. Они кричали: "Акахвист! Акахвист!", то есть "акафист". Больше ничего они, собственно, и не знали и требовали, чтобы мы все время читали вслух акафисты. Мы по очереди читали весь день и всю ночь, совершенно обалдели от усталости и охрипли. Но как только мы замолкали, кто-нибудь из женщин, которые истово молились, но временами задремывали при этом, очнувшись, опять кричали: "Акахвист! Акахвист!"

Каково же было наше изумление, когда утром прибежали и сказали: "Можно больше не молиться - он уже дома! Его выпустили!" Радость, конечно, была необыкновенной, а наше удивление, мое в особенности, тоже. Подумать только выпустили! Но не от того, что мы читали, совершенно даже не понимая, что читаем, а может - и от того. Кто знает" Вероятней всего от того, что они верили вполне, по-настоящему, что молитва в этом доме может все, что она даже сильнее всякой власти.

Дня через три-четыре мать Мария сказала, что в эту ночь она должна быть одна, и отослала нас с Маней спать в сарай. Мы там очень удобно и уютно устроились на сене, и Маня сказала, что в эту ночь должны прийти старцы. Я заснула с таким чувством, что в эту ночь произойдут странные и чудесные вещи.

На следующее утро я шла в дом с большим интересом, думая о том, что будут письма для нашей матушки, какие-нибудь новости. Но когда мы вошли, то увидели, что в комнате как-то особенно пусто: какие-то клочки бумаги на столе и непривычный беспорядок, а мать Мария сидит, покачиваясь, вся в слезах, тихо причитает и плачет. Наконец, из ее причитаний и слез мы узнали, что она не видела старцев - они оставили ей записку, что уходят навсегда и больше сюда не придут. Мать Мария была совершенно неутешна; она повторяла: "Они нарочно послали меня в Москву" Они знали, что уйдут" Чтобы не было ни тяжелых расставаний, ни уговоров с моей стороны, ни отчаяния" Они решили сделать это, когда меня не будет, и потому послали меня в Москву, в Загорск""

Мать Марию посещали не только соседи, приходили к ней и издалека. Чаще других к ней приходила Мария Баранова. Мария Баранова была приятной внешности: молодая, миловидная, одета очень чистенько, совсем по-городскому. Взгляд внимательный, серьезный и часто очень грустный. Но ее поведение, ее поступки поражали своей нелепостью. Она нарочито вела себя как-то неловко: задевала, опрокидывала, например, кувшин с молоком или что-нибудь разбивала. Ну, конечно, наша Маня (послушница матери Марии) сердилась на нее. И когда она сердилась, Маня Баранова как-то обиженно оправдывалась: "И чего сердиться? И что я такое сделала? Ничего ведь я такого не сделала". Часто она молча сидела где-нибудь в уголке.

Ее считали юродивой Христа ради и относились к ней как к Божьему человеку. Она очень долго и внимательно смотрела на меня, и я почувствовала к ней большую симпатию. Обычно я боюсь юродивых: никак не разобрать, больны ли они, или это какой-то особенный путь ради Христа? Но Маня меня чем-то привлекала. Сама не знаю: мы с ней не говорили ни о чем, а просто она смотрела на меня, а я поглядывала на нее и ощущала ее присутствие как что-то положительное и доброжелательное. Появлялась она всегда неожиданно и так же неожиданно исчезала. Она бродила из дома в дом, иногда ночевала, иногда уходила. Она мне казалась очень интересной и не похожей на других юродивых. И в этот раз она была, по-моему, только день или два, и так же тихо и незаметно ушла, хотя успела рассердить нашу Маню: что-то опрокинула, где-то насорила, что-то разбила. В общем, все было как обычно.

Я прожила еще несколько дней в этом маленьком домике. Мать Мария постепенно успокоилась, но ходила грустная и молчаливая, писала письма нашей матушке, собирала меня в дорогу. Я же подолгу сидела на берегу и смотрела на Волгу, гуляла по просторному двору и, конечно, не утерпела - такова уж была моя судьба - прикормила двух собак. У соседки была собака со щенком, и вот я как-то вышла и увидела: такие трусливые, несчастные, забитые животные, их, как обычно в деревне, никогда не кормили. По утрам я давала им украдкой по куску хлеба (с хлебом тогда было еще трудно, но все-таки я урывала от своей порции).