Воспоминания о Евгении Шварце

«Молодые супруги», может быть, не самая удачная из пьес Шварца, но когда в центральной газете маститый автор многотомного эпического полотна, ныне спокойно пылящегося на полках, написал, что идея этой пьесы «равна куриной пипке», — весь Театр комедии воспринял это как личное оскорбление. А я разразилась гневным посланием «в защиту», пользуясь лексикой, наиболее доступной маститому автору. Конечно, дальше стенгазеты театра данное послание не пошло, но моральное удовлетворение я получила. И один из самых крупных комплиментов в своей жизни: кто-то из актеров решил, что это написано самим Николаем Павловичем! Очень я была горда и польщена.

Шварца к тому времени уже не было.

Он не дожил ни до этого хамского выпада против «Молодых супругов», ни до премьеры второй, 60 года издания, «Тени», ни до второго «Дракона», поставленного Акимовым в относительно благополучном, казалось бы, 62 году. Но даже в этом благополучном году нашлись бдительные дяди и пропахшие французскими духами, элегантные, как Юлия Джули, тети из многочисленных управлений, которые в доступной форме разъяснили народному артисту СССР Николаю Павловичу Акимову разницу между печатной продукцией и сценическим действием, указали на неправильность акцентов, на сложную международную обстановку, на непредсказуемость зрительских реакций.

В общем, чрезвычайно простая мысль Генриха — «вредно народу смотреть на так называемых хороших людей» не только в жизни, но и на сцене была с грехом пополам усвоена — и «Дракон» вновь исчез из репертуара.

Стоя на панихиде в Доме писателей в 1958 году, я понимала, что уходит Ланцелот. И я не успела с ним договорить. И поклониться щедрости его и бесстрашию, с которым он обрушился на Дракона. Первый. Один на один.

Откуда же мне было знать тогда, что в это же самое время, в рязанской глуши, новый Ланцелот, с ума сходя от боли и любви к поруганной Драконом земле, к ее душе, плоти и мозгу, — пишет свой первый гениальный роман, который потом всем миром признанные авторитеты сравнят с готическим храмом (4).

Ланцелоты-то бессмертны.

И не ставьте их, не печатайте, и ссылайте, и не показывайте народу. Как ни вредно ему смотреть на хороших людей, а он ухитрился. Хоть через закопченное стеклышко.

И вряд ли тогда сохранят покой и уверенность хитрые бургомистры и образованные Генрихи. И никакие связи им не помогут. Но они сами виноваты — ведь предупреждал же их Сказочник.

А сказочников надо слушаться. Не потому, что они старше и умнее, а потому, что они вечны.

Эраст Гарин Для чего пишется сказка?

После кинотрудового дня на «Ленфильме» я задремал на диване одиночного номера в «Астории». Прежде чем окончательно отойти ко сну, решил пройтись, подышать воздухом.

Вышел на улицу. Было уже поздно. Редкие прохожие показывали, что время близится к полуночи.

Поравнявшись со старомодным домом на Малой Морской (ул. Гоголя), я с любопытством заглядывал в затемненные окна, представляя себе, что в сущности совсем недавно из ворот вот этого дома выходил на Невский проспект автор «Ревизора».

Еще несколько шагов, и я на этом проспекте. Приближаюсь к мосту, который во времена Гоголя назывался Полицейским. Меня окликают.

Неширокую в этом месте улицу переходит комедиограф. Мы здороваемся.

— А знаете, Эраст, мне ведь только что исполнилось пятьдесят, — сказал он с деликатной грустью.

— Подумаешь, ну и что? — несколько нагловато утешил я его, имея временную фору перед собеседником и потому высокомерно оценивая ограниченность нашего пребывания на горбу планеты (1).

Я и не предполагал, что таксомотор «небесной механики» так быстро прокрутит свои показатели.

Король в «Обыкновенном чуде», усомнившись в существовании любви, спрашивает молодежь:

— Аманда, вы верите в любовь?

— Нет, ваше величество.

— Вот видите! А почему?

— Я была влюблена в одного человека, и он оказался таким чудовищем, что я перестала верить в любовь. Я теперь влюбляюсь во всех, кому не лень. Все равно!

— Вот видите! А вы что скажете о любви, Оринтия?

— Все, что вам угодно, кроме правды, ваше величество.

— Почему?

— Говорить о любви правду так страшно и так трудно, что я разучилась это делать раз и навсегда. Я говорю о любви то, чего от меня ждут.

— Вы мне скажите только одно — есть любовь на свете?

— Есть, ваше величество, если вам угодно. Я сама столько раз влюблялась!

— А может, нет ее?

— Нет ее, если вам угодно, государь! Есть легкое, веселое безумие, которое всегда кончается пустяками.

(Выстрел.)

— Вот вам и пустяки.

Я выписал эту длинную и очаровательную цитату не случайно. Я не предполагаю сейчас разбирать этическую диалектику Шварца, касаясь таких вопросов, как любовь, совесть, но если продлить этот список, то такое понятие, как искусство, в руках этого автора приобретает свойства, сходные с любовью из только что процитированного диалога. Поэтому мне хочется, и как читателю, и как актеру и режиссеру театра и кино, отыскать это особое свойство драматурга, только ему присущее. Найти равноценные средства выразительности в актерской, постановочной и изобразительной областях.