Воспоминания о Ф. Гладкове

Федор Васильевич интересовался моим мнением о создаваемом на студии фильме «Вольница». Однажды, на одном из «черновых» просмотров материала, произошло наше не телефонное знакомство. Встретились мы как единомышленники. Я боялась, что личное ви́дение во многом автобиографического произведения сделает Гладкова придирчивым и непримиримым, но Федор Васильевич проявил удивительный такт и тонкое понимание нашей кинематографической специфики и режиссерской трактовки образов. Замечания он делал так спокойно, с таким понятным и глубоким изложением своих мыслей и пожеланий, что вся творческая группа относилась к нему с глубочайшим уважением и любовью.

Темы, связанные с «Вольницей», часто возникали в наших телефонных разговорах, но Федор Васильевич не ограничивался рамками этого своего произведения, в его рассказах возникала вся Россия, народ, эпоха. Должна признаться, что эту ширь российских просторов я унесла для «Хованщины».

«Хованщина» стала следующим произведением Мусоргского, вошедшим в мою биографию. Федора Васильевича волновало, что нам, Дмитрию Шостаковичу, А. Абрамовой и мне, работавшим над сценарием для фильма, столько приходится тратить сил, чтобы гениальное произведение, «народная эпопея стала достоянием народа».

Довольно долго мы с Анной Абрамовой пробыли в Ленинграде, изучая материалы и автографы Мусоргского. Вернувшись, я поделилась с Федором Васильевичем своими догадками, предположениями, проверяя для себя на его чуткий к правде слух некоторые расшифрованные нами тексты в партии Марфы, снимающие с нее мистический флёр. Многое в оригинальном произведении Мусоргского обязывало к пересмотру установившейся в наших театрах трактовки гениального произведения не только композитора, но и драматурга.

Я помню реакцию Федора Васильевича, когда я сказала, что мы забираем у Шакловитого явно ему не принадлежащую партию.

— Мог ли петь Шакловитый, — спрашиваю я Федора Васильевича, — такой вынужденно опущенный Римским-Корсаковым текст: «Ах, ро́дная! Ай, ни, ни, ой, нет, ты им, лихим, не поклонишься, во́рогам твоим! Вспомни, помяни ты детей своих, к тебе ведь ласковых и болезных!» Это же обращение народа к матери-родине, продолжающее тему думы о родине в первом действии народной драмы, также опущенную Римским-Корсаковым!

— Да, — говорил Федор Васильевич, подумав, — и эту загадку надо решить. Это чисто народный оборот речи, и петь его может только народ.

Федор Васильевич так же, как и мы, считал, что «Хованщина» написана великим мастером народного диалога, что это глубочайшее и новаторское произведение русской драматургии и что действительно, как он пошутил, Мусоргский имел все основания числиться в списках советских писателей, ибо, по существу, открытие подлинного Мусоргского происходит только в наше, советское время.

Когда же в 1958 году, после многолетней борьбы за право постановки этого произведения, мы наконец приступили к музыкальной записи «Хованщины» в оркестровке, сделанной Шостаковичем специально для кино, Федор Васильевич волновался не меньше меня самой.

Я помню, как смеялся Федор Васильевич, слушая рассказ о горьких минутах, которые пришлось мне пережить, когда один из руководителей студии обвинял меня чуть ли не в «хлыстовщине» за мое желание поставить подлинную «Хованщину» Мусоргского.

— Неужели могут существовать еще столь некультурные люди? — удивился он.

...Но все глуше и глуше становился голос Федора Васильевича. Реже происходили наши разговоры по телефону. С особой теплотой я вспоминаю торжественно отмечаемые дни его 75‑летия. Вспоминаю гостеприимный стол на Лаврушинском и ту неповторимую, добрую улыбку Татьяны Ниловны, жены Федора Васильевича, встречавшей ею совсем незнакомых людей, для которых она сразу становилась родным человеком, как бы дополняя то глубоко русское начало, которое отличало и жизнь, и лучшие страницы творчества Федора Гладкова.

Вот в эти шумные минуты, когда собралось столько гостей, чтобы поздравить юбиляра, когда произносились тосты, Федор Васильевич успел наклониться ко мне и спросить:

— Как идут дела Хованских?

Съемки фильма настолько поглощают, что теряется связь со всем окружающим миром. И я как-то проглядела, что Федору Васильевичу становилось все хуже и хуже. Поэтому с особой болью я вспоминаю нашу последнюю встречу.

Был холодный осенний день. Он казался вечерним из-за нависших темных туч. Иногда пробивалось солнце. Дул холодный ветер.

Мы снимали в этот день в селе Коломенском — вотчине русских царей и князей — массовые стрелецкие сцены «Хованщины». Наши декоративные пристройки органично сливались с неповторимым комплексом древней русской архитектуры.

Огромная масса стрельцов в ярко-красных кафтанах, пестрая гамма костюмов стрелецких жен, парча князя Хованского и его слуг — все это создавало незабываемое зрелище на фоне темно-фиолетового неба. По репродукторам разносилась трагическая музыка Мусоргского в оркестровке Дмитрия Шостаковича, и казалось, что и она, и хоры стрелецкие неотделимы от музыки коломенского храма.

Я оглянулась на въехавшую в кадр легковую машину.