Воспоминания о Ф. Гладкове

И до, и после работы над портретом Гладкова мне приходилось лепить портреты писателей. Естественно, что все они люди сугубо отличные друг от друга, и, разумеется, не только внешне. Но с Гладковым было значительно легче работать, нежели со многими другими. Мне даже казалось, что в обычной бытовой обстановке и в личных отношениях с окружающими Гладков держит себя проще многих.

Однако в принципиальных спорах, когда речь шла об идейных заблуждениях человека, Гладков был значительно непримиримее и жестче многих своих коллег по литературе.

Упаси бог, если вы совершите хоть малейший промах в большой, общественной жизни. Чем выше вы находились в глазах Гладкова, тем непримиримее и беспощаднее отнесется он к вашему промаху.

Не надейтесь! Вам просто не будет никакой пощады.

А на ошибку житейскую, на промах личного, частного порядка он просто посмотрит как на результат обычной человеческой слабости и не только уж простит это вам, но порой просто не обратит на это никакого внимания, пройдет мимо.

Но не однажды я видел Гладкова буквально в исступленном состоянии, когда при нем уродовали русскую речь. Уж здесь он не допускал ни малейшего промаха.

Как сейсмограф фиксирует подземные толчки, а барометр — изменение погоды, Гладков всем своим существом мгновенно и самым резким образом реагировал на неправильное произношение или неверное толкование слов.

Вспоминается такой эпизод. Как-то сидим за столом, пьем чай, разговор идет обо всем понемногу. И вдруг кто-то невзначай произносит: «Орловщина».

Батенька ты мой, что тут поднялось! Федор Васильевич сначала побледнел, потом побагровел, его начало трясти. Сыпля из глаз искры и отчаянно барабаня пальцами по столу, он буквально начал кричать:

— Безобразие! Какая еще там «Орловщина»? Безобразие! Нет такого понятия. Окончание «щина» означает понятие со знаком минус, — например, поповщина, махновщина, барщина! Вот, например, чепуха, которую вы сейчас несете, называется словом чертовщина! При чем тут «Орловщина»? Так нельзя говорить. Это безграмотно! Безобразие! Безобразие!..

Словом, шум на полвечера.

Однажды внук Федора Васильевича произнес слово «учеба».

Опять крик:

— Безобразие! Безобразие! Нет слова «учеба», как нет слова «лечеба». Есть слово «учение», и есть слово «лечение». Безобразие! Безобразие!

Наконец старик начинает тяжело дышать, что означает — буря проходит. В это время неожиданно телефонный звонок.

— Евгений Викторович! Это вас...

Беру телефонную трубку.

Голос человека, который мне неприятен, но нужно встретиться, ничего не поделаешь. Жизнь...

— Позвоните, пожалуйста, через пару дней...

Снова шум, гам, крик:

— Евгений Викторович! Вот от вас этого я не ожидал. Безобразие! Безобразие! Это ведь черт знает что такое. Бывает пара сапог, пара гнедых. Пары дней не может быть, потому что день идет за днем, а не два дня вместе. Безобразие! Безобразие! Пара дней — безобразие!

И так без конца, причем с таким надрывом, что кажется, вот-вот помрет.

— Я не брюзжу. Я гневно протестую! — говорит он.

И опять изо всех сил барабанит пальцами по столу.

Несмотря на резкую непримиримость к большим, а порой и к малым оплошностям, он очень любил людей и постоянно делал им всякое добро. Хотя тут же обязательно накричит...

Умирал Федор Васильевич необыкновенно тяжело и мучительно. Из-за рака пищевода образовалась полная непроходимость.

Умирал он буквально от голода. Врачи предложили операцию, чтобы сделать проход для пищи помимо пищевода. Федор Васильевич решительно отказался.

— Я не амеба, а человек. Я люблю мясо! Я хочу его есть зубами. Я не буду делать природе никаких уступок.

Работа над портретом закончилась за четырнадцать дней до смерти этого замечательного советского писателя, человека кристальной чистоты и порядочности. Я сказал Федору Васильевичу:

— Все...

Это было накануне отъезда его в больницу, откуда он уже больше не вернулся.

Под глубочайшим секретом сообщил он мне, что болен раком, но чтобы никто из близких об этом не знал: ему не хотелось их расстраивать.

В то же самое время о страшной его болезни узнал я, тоже под секретом, от его близких, супруги и сына. И они в свою очередь просили ни в коем случае не сообщать эту роковую весть Федору Васильевичу.

Так и жили во мне две эти тайны до конца его жизни...

Мы расставались, и прикованный к постели Гладков подарил мне свою книгу, экземпляр «Энергии», с трогательной надписью, которая завершалась словами: «...с верой в неразрывную дружбу». Потом, поцеловав свой глиняный портрет в сырой лоб, Гладков тихо, опустив повлажневшие веки, произнес:

— Прощай, Федор Васильевич, дорогой, прощай...