Воспоминания о Ф. Гладкове

На одном собрании рабочих, служащих и приказчиков возник вопрос: какие цели ставят организаторы союза, создавая его, — политические или экономические? Разгорелись жаркие прения. С пеной у рта эсеровский оратор Горяев доказывал, что главное для рабочих и служащих материальное положение, а потому профессиональные союзы должны быть организованы как союзы защиты экономических прав. В ответ выступил Федор Васильевич. Конечно, трудно дословно воспроизвести через несколько десятилетий эту речь, но смысл ее был таков:

— Конечно, надо защищать свое материальное положение всеми силами. Но можно ли отделить эту защиту от политических прав? Предположим, что хозяин установит такую заработную плату, которая не обеспечивает прожиточного минимума для семьи рабочего или служащего. Что тогда надо делать? Забастовку? Не так ли? А право забастовки — разве это не политическое мероприятие? Разве мы можем забыть, что рабочие завоевали восьми-, а теперь хозяева вновь устанавливают девяти-, десяти- и одиннадцатичасовой рабочий день? А право собраний?.. А борьба за право на отдых? За стачки? Это не только экономические права, но и политические!

Разве можно пройти мимо того, что в магазинах купцы нещадно эксплуатируют детей, подростков десяти — пятнадцати лет, платя им гроши за тяжелую, непосильную работу? А часто вообще не оплачивают их труд деньгами, только кормят впроголодь!

Он приводил конкретные факты, имевшие место в Сретенске и других местах.

— Ведь это ужасно, — говорил он, — и надо добиваться запрещения эксплуатации труда детей и подростков, вынужденных работать с семи часов утра до девяти-десяти часов вечера в магазинах купцов. Это сугубо политический вопрос.

Прижатый доводами Федора Васильевича, Горяев вынужден был отступить, так как приказчики были явно против него.

— Надо, чтобы профессиональные союзы защищали нас и добивались участия рабочих и служащих в местных и государственных органах управления.

Так в моей памяти сохранилось это выступление Гладкова, оставившее большое впечатление у присутствующих на этом собрании.

Позже Федор Васильевич принял участие в подготовке устава профессионального союза работников торговых организаций Сретенска.

Федор Васильевич красиво и выразительно декламировал Горького, его «Песню о Соколе», «Буревестника», монологи из пьесы «На дне», стихи и поэмы Некрасова. Часто повторял некрасовские слова: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ!»

Его любили слушать, он обладал хорошим голосом и дикцией. Стихи у него звучали красиво, выразительно, захватывая слушателей целиком, вызывая их одобрение и благодарность.

Мы любили кататься по Шилке на лодках, и он всегда был участником этих прогулок и нашим запевалой. Его любимыми песнями были: «Вниз по матушке по Волге», «Дубинушка», «Нелюдимо наше море», «Славное море, священный Байкал», «По диким степям Забайкалья» и другие, которые он пел с увлечением.

Характерным было отношение Федора Васильевича к тем, кто отходил от борьбы с царизмом.

— Это жалкие душонки! — говорил он о них. — Когда в результате мощного подъема революционного движения, восстаний рабочих, крестьян, матросов и солдат царь вынужден был дать манифест о свободах, эти людишки тоже кричали: «Да здравствует свобода!», но, как только царизм стал душить эту свободу, они стали болтать о законности, о порядке и т. д., а затем они, конечно, уйдут в стан врагов народа!

Однажды приехавший в Сретенск из какого-то поселка учитель повел разговор о безнадежности дальнейшей борьбы. Он говорил, что охранка всех переарестует, отправит на каторгу и сошлет в ссылку в гиблые места, и закончил свой разговор так:

— Надо обождать, пока не поднимется народ на восстание, и вот тогда мы ему поможем...

Федор Васильевич с необычайной силой и гневом обрушился на него, называя его трусом, ренегатом, жалкой душонкой.

— Вам и таким, как вы, нужна «свобода» в пределах царской «законности», а народ, по-вашему, пусть угнетают и давят! Не так ли? Не выйдет! Запомните: когда народ поднимется и ударит по башке царизм, тогда он и без таких, как вы, обойдется! Вот посмотрите на него, — обратился Федор Васильевич к нам. — Он уже оделся по форме, чего раньше они не делали, напялил на голову фуражку с кокардой, демонстрируя свое чиновное величие. Да, вы уже отошли от борьбы окончательно, и трудно сказать: будете ли вы учить ребят писать, читать, считать и всему, что должен делать сельский учитель, или станете проповедовать населению верность царизму, спокойствие и покорность... Ведь все от бога?! Не так ли?

Учитель как-то сжался, бледнел, краснел и не находил слов, чтобы доказать правоту своих мыслей, а Федор Васильевич старался убедить его в необходимости быть на стороне народа, борющегося за лучшую жизнь.

— Подумайте, — говорил он, — ведь вы учитель! Это великое звание, оправдайте его...

Разнообразная революционная работа Федора Васильевича, конечно, не ушла из поля зрения охранки, резиденция которой, руководимая жандармским ротмистром Стахурским, находилась в Сретенске.