Воспоминания о Ф. Гладкове

К сожалению, когда я готовил примечания ко второму Собранию сочинений 1958—1959 годов, Федор Васильевич много болел, часто находился в Барвихе, и я имел с ним всего один разговор, главным образом по первому тому. В нем он решил значительно шире, чем в предшествующем собрании, где был помещен всего один такой рассказ — «Три в одной землянке», представить свои ранние произведения. Поэтому, прежде чем прийти к нему на беседу, я основательно поработал в Ленинской библиотеке. Мне удалось найти все газеты, в которых печатались его рассказы 1900—1907 годов, и я убедился, что, как он и предупреждал в автобиографии, приложенной к тому, они оказались сильно переработанными. Я не удивился, что далеко не все вещи, опубликованные в дни молодости, он счел достойными Собрания сочинений, здесь сказалась присущая ему требовательность художника. Я только спросил его, много ли он писал стихов. «Не только писал, но и печатал, к сожалению, — сказал он. — Ну, да вы теперь, раз рылись в газетах, все это знаете».

Когда 21 июня 1958 года я встретился с Федором Васильевичем в зале Политехнического музея на юбилейном его вечере, устроенном Всесоюзным обществом по распространению знаний, он выглядел окрепшим и помолодевшим. Правда, в его походке чувствовалась какая-то нервная взвинченность. Как всегда, он очень внимательно слушал речи о себе — говорили В. С. Сидорин, И. П. Уханов, С. В. Евгенов и я, — а в заключительном слове дал обещание еще поработать во славу советской литературы. После этого я видел Федора Васильевича 23 июня, на вечере в Колонном зале Дома Союзов. И это была наша последняя встреча.

1964

Вл. Лидин НА ДНЕПРОСТРОЕ

В циклопическом нагромождении бетонных громад Днепрогэса, шуме впервые усмиренных днепровских вод, финале многовековой истории днепровских порогов Федор Васильевич Гладков являлся своим человеком. День пуска Днепрогэса был всенародным событием, и когда писатели приехали на это торжество, первым их встретил Гладков. Он жил здесь, писал свою «Энергию», ставшую впоследствии известной наравне с «Цементом», и его радовало, что большинство строителей знают его в лицо, окликают: «Федор Васильевич!» — и считают тоже в числе созидателей Днепрогэса.

В его радости не было тщеславия, а всего лишь некая писательская гордость, что в народной стройке есть и его труд, пусть не прямой, а косвенный, но не теряющий от этого своего значения.

Лет за десять до этого, примерно в 1924 году, в издательстве «Земля и фабрика», занимавшем тогда первый этаж в одном из домов по Большой Дмитровке — ныне Пушкинской улице, я стал случайным свидетелем одной грустной писательской неудачи. Невысокому, в кепке, с широким, полным лицом человеку, пришедшему справиться о судьбе своей книги, заведующий редакцией со скучным видом вынес в коридор рукопись.

— Не сможем мы это издать, — сказал он.

— Почему же? — самолюбиво спросил литератор.

— Не подходит нам, — ответил уклончиво заведующий редакцией, видимо не желая сказать что-либо более жесткое.

Писательская неудача всегда горька. Труд многих дней и ночей оказывается напрасным, время — потерянным, глубоко выношенное — отвергнутым, и еще никто не написал как следует о трагическом одиночестве писателя, когда он возвращается домой с непринятой рукописью.

Литератора, которому вернули рукопись, я не знал, познакомился с ним лишь позднее, в пору, когда «Цемент» Федора Гладкова пробудил к советской литературе интерес почти во всем мире — во всяком случае, интерес к становлению нового человека, загадочного существа большевистской России, — а отвергнутая рукопись оказалась книгой «Огненный конь», обретшей в дальнейшем благополучное существование.

Я напомнил как-то Гладкову об этой первой для меня встрече с ним.

— Что ж, — сказал он, — я впоследствии здорово над этой повестью поработал. А обиды, милый ты мой, обиды я уже давно перестал считать.

Мы плохо иногда знаем наших современников. Одни кажутся нам мизантропами, другие себялюбцами, но это в ряде случаев лишь потому, что мы сами не нашли дороги к ним; наоборот, внешне широкие, внешне дружелюбные люди кажутся нам «душой нараспашку», а нередко за показным дружелюбием ничего нет: ни души, ни глубины чувства. Жизнь у Федора Васильевича Гладкова была, несомненно, трудная, о своем трудном детстве он пишет в автобиографических повестях, но Гладков умел находить трудности даже тогда, когда к нему пришли успех и известность и все у него пошло хорошо. В этом отношении действовала инерция прошлого, и мне нередко в телефонном ночном разговоре, которые Гладков любил, приходилось убеждать его, что обижаться ему сейчас не на что; но он все же терзался, воспалял сам себя, мучительно работал над рукописями и даже над повторными изданиями своих книг, ища не всегда дававшиеся ему простоту и лаконичность.