Воспоминания о Ф. Гладкове

— Новодевичий монастырь? — оживился Федор Васильевич. — Сохранился ли у его стен ручеек с перегнутой к самой воде ивой? Похожа была на тютчевскую. Помните:

Что ты клонишь над водами,
Ива, макушку свою?..
И дрожащими листами,
Словно жадными устами,
Ловишь беглую струю?

Хоть томится, хоть трепещет

Каждый лист твой над струей...
Но струя бежит и плещет,
И, на солнце нежась, блещет,
И смеется над тобой...

Прочел и как бы прислушался к не успевшей отзвучать музыке стиха.

— В этом обычном, столь незатейливом пейзаже глубочайшее философско-поэтическое проникновение в самую сущность бытия природы... Скорбь о человеке, тщетно пытающемся остановить, задержать бег времени...

Не помню, в каком контексте, при каких обстоятельствах, но отчетливо помню строки Тютчева, тоже прочитанные Гладковым:

Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют...

Читал он эти строки не поздним летом, а поздней осенью, и окно маленькой комнаты (его кабинета) было в сетке мелких дождевых капель. Но он видел, вернее, слышал музыку летней деревенской ночи после жаркого дня:

— Звезды прогреты солнцем, потому и рдеют...

Случалось, что от классического, тютчевского пейзажа перебрасывался мостик к пейзажной лирике Твардовского. Однажды он прочел (в какой-то только ему известной, внутренне субъективной связи с прогретыми звездами) описание полуденного зноя в смоленских лесах:

И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
И в истоме птицы смолкли.
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла...

— Слышите, как навстречу мысли стройной рифмы звонкие летят. У Твардовского всегда так. Тончайшая внутренняя поэтичность этих строк — горячая, как полуденный зной, боль (светлая слеза!) по родной земле, что была тогда в колючей немецкой проволоке...

Будучи закоренелым прозаиком-эпиком, Федор Васильевич страстно любил стихи, особенно пейзажную лирику. Как-то спросила его:

— Вы писали стихи?

Ответил уклончиво:

— Стихи для меня песня. А я, как вам известно, старый песенник.

Читал он стихи совсем просто, медленно, тихим голосом, но удивительно музыкально. До сих пор не могу понять, какими средствами удавалось ему столь выразительно передавать музыкальный рисунок стиха, его внутреннюю мелодию. Стихи без мелодии он не признавал, даже сердился на них.

Обладая тонким и глубоким чувством природы, Федор Васильевич умел радоваться, наслаждаться ее дарами. В то же время его всегда тянуло деятельно вмешаться в жизнь природы, быть ее другом, соавтором. Он не раз говорил, что его повесть «Березовая роща» особенно ему дорога и близка, и сердился на меня и на других критиков, которые мало уделяли внимания этой повести. Он говорил, что в основу «Березовой рощи» легло действительное происшествие, которому он был свидетель. Еще до Октябрьской революции в город Калугу явился молодой учитель с женой. Вместе со своими учениками он начал засаживать липами и березами главную улицу, потом городскую площадь, потом посадили за городом саженцы березы. Через 40—50 лет саженцы превратились в великолепную березовую рощу, город украсился деревьями, каждое дерево становилось частью биографии того или иного школьника. Молодой учитель превратился в восьмидесятилетнего старика, но страсть к древонасаждению продолжала гореть в нем с прежней силой, ее погасила только смерть: он нес саженцы, да так и не донес — на ходу умер, обнимая дорогую ношу.

— И во мне горит эта страсть, — закончил Гладков, — и я бы хотел до самой смерти вот так непрерывно украшать землю.

Он часто сетовал, что на дачном участке трудно развернуться. Но все же любил этот крохотный клочок земли и неустанно, с трогательной, какой-то ребяческой радостью работал на нем почти до последних дней.

В день рождения Федора Васильевича (21 июня 1957 года) я приехала к нему на его дачку в Красково.

Белый трехкомнатный домик с небольшой застекленной террасой, где обычно свершался вечерний обряд чаепития. Стол, накрытый белой полотняной скатертью, а на нем маринады и соленья, пироги и пирожки, варенье всех сортов.