Воспоминания о Ф. Гладкове

Круг интересов Гладкова был очень широк. Он внимательно следил за развитием национальных литератур, искусства братских народов. Федор Васильевич, например, очень интересовался армянской литературой. Мы нередко разговаривали об Армении. И в центре бесед были Аветик Исаакян и Дереник Демирчян. Гладков ценил Демирчяна за глубину философских обобщений, а Демирчян говорил мне, что герой «Цемента» Глеб Чумалов — самый привлекательный, самый интеллигентный рабочий в русской пооктябрьской литературе. Многие стихи Исаакяна Гладков знал наизусть, был пленен их музыкальностью, их лиричностью.

Вернувшись из Армении в декабре 1956 года, я рассказала Гладкову о своей встрече с Исаакяном, как потом оказалось — последней. Федора Васильевича до слез тронуло стихотворение «Моей матери».

— «Ночью душу твою целовал бы», — повторил он исаакяновскую строку — как хорошо! Удивительный поэт!

Потом начал рассказывать о своей матери:

— Всю жизнь она живет в моем сердце, как живая, и всю жизнь я люблю ее, как живую.

В детстве я больше всего страдал за мать, молоденькую, похожую на девочку, которую бил отец. Я глядел на нее и плакал, а меня за это нещадно били. Она знала, что будут бить, и потому, еле живая, с усилием раскрывала глаза, ласково улыбалась мне и гнала из избы...

Ей, родной моей, нежной песеннице, обязан я всем. Вынести муку мученическую детства и отрочества помогла мать. Вы знаете ее образ по моим автобиографическим повестям, но в жизни она была лучше... Спасибо ей за все.

Он говорил, как замирало его сердце то от восторга, то от печали, когда мать пела свои песни, с каким мужеством эта маленькая, худенькая женщина спасала его, двенадцатилетнего парнишку, от полиции, которая хотела его арестовать по наущению попа-провокатора, обвинившего мальчика в святотатстве.

— Мать бежала тогда со мною из деревни в город Екатеринодар, где работал отец... Она всегда спасала меня.

Федор Васильевич свято хранил старенькую, пожелтевшую фотографию матери, и до сих пор в его кабинете висит этот портрет: ясное, очень русское лицо. Задумчиво-скорбное, решительно-спокойное. Да, такие сохраняли доброту и достоинство при любой житейской непогоде. «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелочах варено», — говорил о ней Гладков.

Федор Васильевич ценил экранизацию «Вольницы» главным образом потому, что артистка Нифонтова, по его словам, сумела передать поэтическую прелесть его матери, да и внешне она была на нее похожа.

Помню, как на торжественном праздновании в Колонном зале 75‑летия Гладкова после приветственных слов Нифонтовой Федор Васильевич троекратно поцеловал ее и сказал:

— Мамочка моя...

...В погожий июньский день мы сидели в маленьком садике дачи Федора Васильевича Гладкова в Краскове, под Москвой. Пахло свежей пышной зеленью, начавшими распускаться пионами. Все здесь было посажено, взлелеяно его руками. И обычно он очень любил рассказывать о своих успехах садовода. Но сейчас он заговорил о другом:

— Вы знаете Армению и, конечно, тоже грустите об утратах. Мудрый был человек Дереник Демирчян. Я сдружился с ним давно, когда он гостил в Москве. Все собирался съездить в Армению, повстречаться и с ним, и с другим мудрецом, одним из музыкальнейших поэтов мира — Аветиком Исаакяном. Слушайте:

Ночью в саду у меня
Плачет плакучая ива.
И безутешна она,
Ивушка, грустная ива.
Раннее утро блеснет —
Нежная девушка-зорька
Ивушке, плачущей горько,
Слезы кудрями отрет.

Перевел с армянского Александр Блок, а музыку сочинил Сергей Рахманинов. Три великих мастера подали руки друг другу. Так и должно быть. Поэзия объединяет лучших.

Он помолчал и печально добавил:

— Сейчас нет ни Дереника, ни Исаакяна. Опоздал встретиться. Каюсь и скорблю.

Федор Васильевич обладал незаурядным музыкальным слухом. Особенно любил песню. Чтобы отвлечь его от тяжелых дум, я вернула его к песне:

— В народе Исаакяна называют варпетом, то есть мастером, и многие его стихи стали безымянными народными песнями. Музыку сочиняет народ.

Помню ярко-пунцовый весенний закат в окрестностях Еревана. И горы, и поля в фиолетово-красной дымке. Благоухающая чистота воздуха. Откуда-то издалека доносится безудержно вольная, таинственная мелодия печали и восторга:

На диких кручах розы я сорву,
Венок совью для смуглого чела.
Как облако, над высью проплыву
Путем ветров и вольного орла.

Я подумала тогда, что душа, музыка поэзии Исаакяна в этой опьяняющей, огромной жажде полета, томительном очаровании суровой и ликующей армянской природы...

— Композитор неизвестен — это самая высокая награда нашему варпету, — закончил мой рассказ Гладков.

Все цвело и благоухало в саду у Гладкова. В тот год июнь в Подмосковье был особенно щедрым и напоминал ереванскую весну 1952 года, когда я впервые встретилась с Исаакяном.