Воспоминания о Корнее Чуковском

Так вот, значит, как я уже сказал, Чуковского тут каждая собака знала. Но я никогда еще не слышал, чтобы про человека говорили, что он, мол, тут каждую собаку знает. Между тем после одной нашей совместной прогулки по Переделкину я убедился, что это можно с полной уверенностью сказать о Корнее Ивановиче.

Прогулка наша всегда начиналась с улицы Серафимовича, где напротив Дома творчества жил Чуковский. Я хорошо помню тот морозный, солнечный, зимний день, о котором хочу рассказать.

Накануне одна из обитательниц Дома творчества сказала мне:

— Вы заметили, что из-под каждой дачной подворотни торчит собачий нос? Идешь сквозь эти носы, как сквозь строй…

— И больше ничего? — спросил меня Чуковский, когда я рассказал ему об этом забавном наблюдении. — Ну, так передайте от меня вашей знакомой, что она дальше собачьего носа ничего не видит. А между тем за каждой собакой надо видеть человека.

— Это вы об уме животных? — некстати осведомился я.

— Да вовсе нет. Давно уже известно, что по собаке можно судить об ее хозяине. Вся наша улица отличное подтверждение этой истины. Вот смотрите. Здесь, как вы знаете, живет известный поэт. Человек он абсолютно порядочный, немногословный, скромный, доброжелательный. Теперь посмотрим на его собаку. Она никогда не будет зря вас облаивать, смотрит на вас спокойно, без всякой свирепости. Я знаю, что она никогда ничего не стащит, не обидит более слабого пса, не укусит ребенка. Поверьте мне, это очень порядочная собака, и я ее просто уважаю.

— Ну, а рядом? — заинтересовавшись, спросил я.

— Рядом живет литературный проходимец, который держит сразу двух собак. Сейчас его новую книгу справедливо обругали, и он несколько притих. А раньше готов был облаять каждого. Совсем как его собаки, которые сейчас лают на нас и бесятся от злости.

— Корней Иванович, а вот здесь совсем нет собаки. Как это понимать?

— Здесь живет переводчица, которая обожает кошек, у нее этих кошечек пять или семь штук.

— А если бы у нее была собака?

— Эта собака наверняка бы не лаяла, а мяукала.

Я засмеялся, но Чуковский был серьезен.

— Вы напрасно думаете, что я пошутил, — заметил он. — Я совершенно в этом уверен. А здесь живет известный драматург, — продолжал Корней Иванович. — Он сам мне говорил, что его пес регулярно воет в трех случаях: когда он садится за новую пьесу, когда кончает ее и накануне первой рецензии… И опять напрасно вы изволите смеяться. Он мне клялся, что это правда, и я ему верю.

Мы проходили мимо большой, нелепо окрашенной дачи, стоявшей за глухим забором.

— Обратите внимание, — сказал Чуковский, — видите, какая маленькая трусливая шавка беснуется за этой подворотней? Смотрите, какие у нее бегающие глазки, какая вороватая мордочка… Эту дачу купил какой-то работник торговли. Помяните мое слово, несдобровать ему… (Замечу в скобках, что Корней Иванович произнес пророческие слова).

— Корней Иванович, об этом надо написать! — восхищенно сказал я.

— Вот вы и напишите. Ведь это больше по вашей части.

— А если бы у вас была собака, какая бы она была?

Корней Иванович остановился и с улыбкой посмотрел на меня.

— Какая? — переспросил он. — Самая обыкновенная. Вечно возилась бы с чужими щенками. Страдала бы бессонницей… Ненавидела бы радио, телевизор и телефон… Перед директором издательства виляла бы хвостом… Рычала бы на графоманов… Писала бы мемуары… Очень любила бы Блока и Чехова.

— А звали бы ее Каштанка?

— Конечно, — очень серьезно сказал Чуковский.

Гаданье на поездах

Стук в мою дверь и голос:

— Корней Иванович зовет вас гулять. Он ждет внизу.

Поспешно одеваюсь и бегу вниз со второго этажа писательского Дома творчества «Переделкино». Вокруг Корнея Ивановича, как всегда, толпятся люди, каждый его приход в Дом творчества — событие, хотя приходит он сюда почти ежедневно. Знакомые подходят к нему, здороваются. Незнакомые стоят в отдалении и жадно смотрят на «живого Чуковского». Влюбленными глазами смотрит на него и весь персонал — гардеробщицы, уборщицы, девушки из столовой. Чуковского знают и любят здесь все. Корней Иванович в валенках. На нем теплое пальто (далеко уже не новое), такая же «пожилая» шапка. А вот шарф у него новый, очень красивый. И он немного по-детски показывает его всем и таинственно говорит: «Это подарок…» Он уже давно разменял восьмой десяток, но глаза его молоды, память феноменальна, движения уверенны. Массивная черная палка, преподнесенная ему одним из почитателей, кажется в его руках скорее игрушкой, чем опорой. Да он и играет ею, как тросточкой, и салютует мне этой палкой с подчеркнутой торжественностью. Тут же следует поясной поклон и полный любезного ехидства вопрос:

— Как изволили почивать?

— Да я работал, Корней Иванович.

— Не верьте ему! — своим высоким тенором восклицает Чуковский. — Он ничего не делает! Это мне достоверно известно. Все сочиняет его дочь Саша, талантливый ребенок. Он даже не переписывает, а так прямо и посылает в редакции. И все ему говорят: «У вас такой детский почерк». И он сам вздыхает: «Да, у меня такой детский почерк…» Недурно устроился, а?..