Воспоминания о моей жизни

Первыми вестниками событий на участке Воронежского полка в то памятное утро 9 декабря были члены конной группы офицеров-артиллеристов, которых я встретил на вершине едущими в тыл… Они доложили о нападении австрийцев на дивизион и о том, что офицеры отбили его огнем из револьверов. Окровавленное лицо командира дивизиона полковника Веверна являлось живой иллюстрацией. Но из рассказа выпало, очевидно, одно обстоятельство: что 6-я батарея не успела взять в передки и отъехать в глубину наскоро сформировавшегося боевого порядка и что эта батарея фактически была покинута, с уносом замков и прицелов… Весьма возможно, что по пути в штаб дивизии артиллеристы получили уже сведение, что батарея отбита. Так или иначе, об этом эпизоде промолчали.

Штаб дивизии немедленно составил восторженное донесение о геройском поведении офицеров 2-го дивизиона. Телеграмма быстро побежала наверх и в тот же день была доложена Государю, который продолжал еще оставаться в Ставке Главнокомандующего.

Царь отозвался на это донесение так же импульсивно, как три дня перед тем на именинную атаку воронежцев. В своей ответной благодарственной телеграмме Государь поздравил всех офицеров 2-го дивизиона 31-й артиллерийской бригады Георгиевскими кавалерами.

В числе получивших белый крест в этом ускоренном порядке, без Думы, оказался и тот офицер, который во время боя находился при парках, в нескольких верстах от поля сражения, и даже не имел понятия о его ходе. Носил он потом свой крест сконфуженно, под ироническими взглядами офицеров 31-й пехотной дивизии.

Когда в штабе дивизии получилось, вдогонку, донесение командира Козловского полка об атаке 1-го батальона, выручившей нашу 6-ю батарею из рук противника, этот рапорт произвел неприятное впечатление.

Удостоверить совершившееся значило для начальника дивизии, командира корпуса и т. д. отвергнуть версию артиллеристов или внести в нее существенную поправку. Как сделать это теперь, после Высочайшей резолюции и экстраординарной награды офицеров 2-го дивизиона за спасение всех трех его батарей? Порешили просто: набросить канцелярскую вуаль на дело Козловского полка – точно его и не было. К тому же командир полка, как начальник дивизионного резерва, провинился, самовольно выйдя из непосредственного подчинения начальнику дивизии и нарушив его категорический приказ никуда не двигаться без приказания!

Саввичу впоследствии стоило немалого труда заставить Кузнецова с Казановичем приподнять эту вуаль, когда в штаб дивизии поступили мои представления к Георгию командира 1-го батальона Куркина и командира 3-й роты Калишева. Ведь последнего я почти поздравил Георгиевским кавалером, посылая его в атаку.

К счастью, оба офицера получили в конце концов заслуженные ими заветные кресты. Расписка артиллерийских унтер-офицеров тут очень пригодилась.

Представил к этому ордену Саввич, как начальник боевого участка, и командира козловцев, обратив его «неповиновение» в «проявление частной инициативы, приведшей к победе». Существовал такой пункт в Георгиевском статуте. В этом представлении снова фигурировала, в копии, знаменитая расписка. Но, увы, она в данном случае не помогла, и представление, первоначальное и повторное, потерпело крушение в Думах. Удивляться этому не приходилось: начальник дивизии и корпусное начальство едва ли поддержали козловскую версию искренно и с увлечением. Мне известно, что на рапорте Саввича насчет «инициативы» и пр. Кузнецов написал на полях примерно следующее: «Хорошо, что все так удачно кончилось, ибо нарушение приказания дивизионным резервом могло привести к пагубным результатам».

Итак, в дни 6–9 декабря 1914 года на 31-ю дивизию выпал экспансивный дождь офицерских Георгиевских крестов. Но он не замочил меня!..

Уже после революции, осенью 1917 года, ко мне в Петербург прибыл офицер Козловского полка с письмом, подписанным тогдашним командиром полка (тем самым Куркиным, который командовал у меня 1-м батальоном в бою 9 декабря 1914 года) и всеми наличными офицерами. В этом письме высказывалось «возмущение» по поводу того, что обошли Георгиевской наградой командира, которому было обязано славное дело козловцев, – одна из лучших страниц их боевой истории. Я рад, что это своего рода полковое «свидетельство» на белый крестик сохранилось в моих бумагах, уцелевших после повального исчезновения во время революции всех документов, отмечавших мое прошлое. Трогательное письмо козловцев, не имевшее никакого практического значения, выражало больше, чем мог сказать крест: коллективную оценку командира его бывшими сотрудниками и однополчанами.