Воспоминания о моей жизни

Больше всего досталось ключу позиции – Пензенской горке Евсюкова. Как ни основательны были ее окопы и блиндажи – они оказались развороченными. Бревна летели вверх, как спички. Защитники окопов, оглушенные, перемешанные с убитыми, в дыму и в песке, отупелые, прижимались к остаткам своих брустверов, сжимая в руках винтовки в ожидании пехотной атаки. Это были не люди, а автоматы.

И они все же отбивали попытки противника подойти вплотную и ворваться на позицию…

В 2 часа дня положение стало еще хуже. У нас не оставалось никакой надежды на возможность удержаться хотя бы до следующего дня. Люди стояли в рост на месте своих бывших окопов, отбрасывая немцев где ружейным огнем, а где штыком. Над козловцами у села Сташкувки, в дополнение к общему аду, летали вдоль и поперек аэропланы и бросали сверху металлические стрелы.

Нечто подобное происходило и на участках соседних дивизий, 9-й и 61-й; в особенности тяжело было под Горлицей.

Было решено додержаться до сумерек, а наступали они не рано, и ночью отойти на так называемые заранее подготовленные позиции в тылу.

Нельзя было удивляться этому единственно возможному решению. Удивительно было то, что наша пехота смогла устоять в течение целого дня и начать свой отход в порядке. Чрезвычайно трудны были поддержание связи и передача приказаний. Телефонные линии поминутно рвались. Но телефонисты вели себя настоящими героями, и связь, хоть на короткое время, восстанавливалась. Не менее храбрости требовалось и от людей, посылаемых с письменными приказами. Благодаря исключительной дружности действий всех чинов дивизии, от старших офицеров до последнего стрелка, она благополучно отошла ночью на указанную ей линию. Потери в людях и в имуществе были велики, но мы не потеряли ни одного орудия (свидетельство того, что противнику не удалось как следует прорвать наш фронт и вклиниться в расположение дивизии).

В дальнейшем продолжалось то же самое, день за днем, хотя в смысле огня ничего подобного первому дню не повторилось. Объяснялось это невозможностью быстро передвигать и располагать в массе тяжелые батареи. Их обдуманное сосредоточение на реке Дунаец несомненно заняло несколько недель – не часов. Если бы 3-я армия имела директиву в случае обнаружения подготовки атаки на нас не принять боя и своевременно отойти на тыловую позицию – действительно укрепленную, – весь артиллерийский план неприятеля был бы сорван, вся эта ювелирная работа по постановке батарей пропала бы даром. Для новой атаки понадобились бы новые недели. А мы сохранили бы силы, уступив лишь незначительную полосу местности.

Так именно поступили в 1917 году немцы, сорвав приготовления франко-английского фронта и неожиданно отойдя на заранее устроенную крепкую линию «Гинденбурга».

То же самое могли и должны были сделать мы весною 1915 года.

Мне говорили, что Радко-Дмитриев считал такой маневр наилучшим ответом на возможное решительное наступление противника и предлагал этот способ штабу Юго-Западного фронта. Но разумный голос командующего 3-й армией оказался голосом вопиющего в пустыне…

После того как мы были сдвинуты силою с места, не без понятного общего расстройства, нам вместо подкреплений (их и не было поблизости) слали систематически одно стереотипное и сердитое приказание из Ставки: «Держаться во что бы то ни стало!» и «Ни шагу назад!».

В этот злосчастный период во главе Юго-Западного фронта продолжал стоять генерал-адъютант Иванов, но стратега Алексеева при нем сменил генерал Владимир Драгомиров, бывший начальник штаба 3-й армии.

Алексеев уехал командовать Северо-Западным фронтом. Драгомиров не обладал способностью Алексеева рассуждать холодно и проявлять в своих расчетах выдержку. Его обвиняли в нервности и во вредной импульсивности.

Тем не менее едва ли он один повинен в том, что произошло; план наступать левым флангом в Венгрию зародился и упрямо поддерживался еще при Алексееве. Напрасно также Ставка валила потом всю ответственность на Иванова и на Радко-Дмитриева за неукрепление тыловой полосы 3-й армии.

Спрашивается, о чем же думало Верховное Командование в течение трех-четырех месяцев, во время которых наша беспомощность выяснилась хотя бы в виде постоянной торговли между фронтом и Ставкой о резервах? Если Ставка держалась политики невмешательства, то перед лицом несчастной, сделавшейся безоружной русской армии это было не предоставлением пресловутой свободы действий, а преступлением.

Припомним, что командир пехотного полка, на основании одних только своих скудных сведений, пришел в ужас от наступательного замысла фронта. И попробовал ударить в тревожный колокол! Это случилось примерно за полтора месяца до удара Макензена. Но в Ставке должны были знать обстановку подробнее и испугаться нашего безрассудного плана гораздо раньше!