Воспоминания о моей жизни

Ю. Данилов в своих воспоминаниях признается, что в воображении Ставки пределом нашего отхода считалась линия реки Вислока – два перехода к востоку от линии Дунайца. Можно думать, что после того, как мы не удержались на этом первом значительном рубеже, в Ставке начали сердиться на войска и обвинять их в недостаточном упорстве. Войска, потерявшие уже до половины своего состава, немало орудий и дравшиеся по-прежнему с гомеопатической порцией артиллерийских снарядов и пулеметов!

Пехоте в особенности трудно было отстаивать свои пушки. Артиллерийский огонь нужно было поддерживать во что бы то ни стало в течение всего дня, до наступления темноты. Батареи располагались не слишком глубоко, чтобы иметь возможность действительным огнем поражать не только передовую линию неприятеля, но и его тылы с артиллерией. Как бы ни напирал под вечер противник на наши окопы, как бы ни казалось положение на некоторых участках шатким, нельзя было менять позиции батарей далее вглубь. Помимо вызываемого такой переменой сокращения зоны нашего огня, получился бы перерыв в этом огне, пока выбиралась новая позиция и совершался переход. Да и самый переезд нелегко было совершить днем под обстрелом.

В результате батареи «брали в передки» не ранее того, как начиналось отступление пехоты, то есть в сумерках. Если в это время неприятель производил атаку, артиллерия подвергалась большой опасности. Малейшая неустойка пехоты – и батареи оказывались легкой добычей. В нашей дивизии чуть не случилось такое несчастье в один из тяжелых дней – и на участке моего Козловского полка, которым временно командовал тогда молодчина И. И. Пургасов. Австрийцы было подбежали к нашей батарее, как прапорщик Мазуров – поступивший в армию из какой-то штатской профессии, отличный скрипач, – ударил в штыки со своей жидкой полуротой, бывшей в прикрытии, и спас пушки. Насколько помню, он пожертвовал собой – либо был убит, либо ранен и попал в плен, но совершил подвиг и сделал большое дело.

31-я дивизия вообще не потеряла за время отхода ни одного орудия.

Скверно было, когда противнику удавалось сдвинуть нас с позиции до наступления темноты. Тогда приходилось принимать особые меры, чтобы сдержать преследование и восстанавливать порядок в частях, начавших отходить до приказания свыше. В 31-й дивизии за первые две недели отступления это случилось только раз. Начальник дивизии Кузнецов приказал подать лошадей и со всем штабом выехал на поле сражения. Было часов 6 вечера, солнце склонялось к горизонту, но до темноты оставалось часа два. Гористая местность была покрыта – где нашими лежащими стрелковыми цепями, где колоннами, отходившими назад по долинам. Над полем густо рвались неприятельские шрапнели. Гранаты взрывали землю.

Была прекрасная погода, и если бы не шло взаимное уничтожение людей, картина могла показаться интересной и красивой.

Появление начальника дивизии, отдача встреченным частям нескольких твердых приказаний (и, между прочим, я сам повернул и расположил цепью на ближайшем переломе местности какую-то небольшую часть) сыграли свою роль. Отход принял упорядоченный вид. «Начальство тут и едет вперед, к позициям» – сказали себе те, кто видел это начальство, успокоились и воспрянули духом.

Встретился верхом по пути к перевязочному пункту мой полковой адъютант Рязанцев, только что раненный пулей в ногу.

Работа по управлению дивизией была в эти дни непрерывная, требовавшая личного вмешательства и присутствия то в одном, то в другом месте. Начальник дивизии вскоре заболел и, перемогаясь, полеживал на соломе со своей маленькой книжечкой в руках. Таким образом, командование фактически перешло к генералу Саввичу, нашему бригадиру. С ним я состоял в самых лучших отношениях, мы работали как один человек; подчас было очень тяжело, но сохранилось бодрое воспоминание об этом периоде нашей горячей и дружной полевой деятельности.

Обыкновенно распоряжения вырабатывал я и затем тут же, по утверждении их Саввичем, диктовал для скорости состоявшим при штабе офицерам приказ, который без задержки мог быть разослан в части. Образовалась полезная привычка ничего не упускать и говорить простым языком, без книжных штампованных фраз. Часто я объяснял положение и мысль чертежом. Так как каждый офицер записывал приказ в книжке с копиркой на нескольких листах, сразу получалось много экземпляров приказа.

Помогала, несомненно, и та большая практика, которую я имел в Академии, руководя тактическими занятиями по прикладному методу.

Всегда старались – и успевали в этом – отдать основные распоряжения настолько рано, чтобы войска получили их до наступления ночи. Для этого нужно было опять-таки многое предугадать и не ожидать приказа из штаба корпуса, который обычно приходил или передавался по телефону поздно.

Было теперь к чему «приложить» теоретические навыки и приемы!