Воспоминания о монастыре

Они вышли из кружка статуй, вновь озаренных лунным светом, и, перед тем как спускаться в долину, Блимунда оглянулась. Статуи поблескивали, как соль. Если навострить ухо, можно было расслышать гул разговора, доносившийся с того места, то ли совещались, то ли спорили, то ли обменивались впечатлениями, впервые, быть может, с тех пор, как выехали они из Италии в трюмах, среди крыс и сырости, либо накрепко привязанные к палубе, быть может, это последний общий разговор их при лунном свете, больше случаев не представится, в самом скором времени разместят их по нишам, некоторым никогда больше не увидеть друг друга, разве что сбоку, некоторым по-прежнему останется лишь одно, смотреть в небо, словно наказание им такое. Сказала Блимунда, Наверно, святые несчастны, какими сделали их, такими и приходится им оставаться, коли это святость, что же тогда вечное проклятие, Это ведь только статуи, Мне вот хотелось бы, чтобы сошли они с каменных своих подставок и стали людьми, такими же, как мы, со статуями нельзя разговаривать, Как знать, может, они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, Этого мы не знаем, но, если говорят они лишь друг с другом и без свидетелей, на что тогда нужны они нам, вот я о чем спрашиваю, Я всегда слышал, что святые нужны для нашего спасения, Сами-то ведь они не спаслись, Кто тебе сказал такое, Нутром чувствую. Что ты чувствуешь нутром, Что никому нет спасения и никому нет погибели, Так думать грех, Греха не существует, есть только смерть и жизнь, Жизнь сначала, а смерть потом, Ошибаешься, Балтазар, сначала смерть, потом жизнь, умирает то, чем были мы, нарождается то, что мы есть, вот почему не умираем мы с одного разу, А когда засыпают нас землей, когда Франсиско Маркес попадает под фуру с плитой, разве это не смерть без возврата, Если мы говорим про Франсиско Маркеса, стало быть, он рождается, Но он ведь не знает о том, Точно так же и мы толком не знаем, что же мы такое, а все-таки живем, Блимунда, откуда ты все это знаешь, Я лежала в утробе матери с открытыми глазами и все оттуда видела.

Они вошли во двор. Лунный свет уже приобрел молочный оттенок. Тени были глубокой черноты и еще отчетливее по очертаниям, чем при солнце. Близ дома был старый сарай, крытый полусгнившими ивовыми прутьями, там в пору большего достатка, когда в доме была ослица, она отдыхала от трудов своих. На домашнем языке сарай этот назывался ослицыно стойло, хотя владелица околела очень давно, так давно, что даже Балтазар не помнил, то ли катался на ней верхом, то ли нет, и, когда он выражал такого рода сомнения либо говорил, Пойду положу грабли в ослицыно стойло, думал, что права Блимунда, ему как будто виделась ослица, она появлялась то навьюченная корзинами, то под жестким вьючным седлом, и мать кричала ему из кухни, Пойди помоги отцу снять сбрую с ослицы, помощи от него было с ноготок, такой малолетка, но он приучался к тяжелому труду, и, поскольку за каждое усилие положена награда, отец сажал его на влажный хребет животного и катал по двору, довелось, стало быть, Балтазару поиграть в верхового на такой лошадке. В этот-то сарай и повела Блимунда Балтазара, не впервые входили они туда в ночные часы, по желанию то его, то ее, они делали это, когда чувствовали, что не удастся подавить стона, а то и восклицания, к соблазну Алваро-Дього и Инес-Антонии с их тихими супружескими радостями, к непереносимому возбуждению племянника Габриэла, коему пришлось бы утешаться грешным способом. Старинные широкие ясли, которые некогда, в пору их надобности, были подвешены под потолком на высоте, соответствующей росту ослицы, теперь стояли на полу, рассохшиеся, но удобные, как королевское ложе, а внутри был ворох соломы и два старых одеяла. Алваро-Дього и Инес-Антония знали, для чего служат эти предметы, но делали вид, что ведать не ведают. Ни разу не взбрела им прихоть попробовать на новом месте, только к Габриэлу будут приходить сюда подружки после того, как в жизни этого дома наступят перемены, так скоро все это произойдет, и никто ничего не предчувствует. А может быть, кто и предчувствует, может быть, это Блимунда, не в том дело, что это она повела Балтазара к сараю, искони первый шаг, первое слово, первое движение были за женщиной, все дело в тревоге, от которой у нее ком в горле, и она неистово сжимает Балтазара в объятиях, жадно целует, бледные губы, нет былой свежести, иные зубы выпали, иные обломались, а все-таки любовь превыше всего.