Воспоминания о Николае Глазкове

Поэзия стала бедней от такого:
Нет Ксени Некрасовой,
Нет Коли Глазкова…

Ее — не себя — им хотелось прославить,
Пред ней не могли ни хитрить, ни лукавить.

Молились, как идолу, ей сокровенно
С языческой верою самозабвенной.

И сердце к ее алтарю приносили.
Взамен для себя ничего не просили.

Жила наша Ксюша безденежно, бедно.
Но голову гордо несла и победно.

И было признаньем и неба наградой,
Когда нас одобрить она была рада.

Мучительным, страшным казалось паденьем —
За что-то ее получить осужденье.

Но некие спрашивали надменно:
Какое блаженство нашли вы в блаженной?

О, нет, не скажите. Тут мудрость наитья.
И только лишь в нем все прозренья, открытья.

Ведь в древности люди в такой вот, как Ксеня,
Искали пророчество, даже спасенье…

…Порою услышишь шутливую фразу
Но в тайну глубин ее вникнешь не сразу.

Вот Коля Глазков, в суете повседневной,
Однажды сказал мне, что он — Агамемнон.

— Не веришь? (Мне что-то тогда помешало
Ответить… ведь был «председатель земшара»,

Был Хлебников… жил он в «чинах» не освоясь,
И вел он свой вечный поэзии поиск.

А тут — Агамемнон…) — Не веришь?.. Не надо…
Прощай!.. — Озорная насмешливость взгляда.

Теперь, постигая всю горечь потери,
Кричу вслед ушедшему: — Коля! Я верю!

Я вник: новизну ты принес вечной теме:
Лишь тот царь царей, кто поднялся над всеми

Уродствами чувства. И злоба, и зависть,
И ханжество — где-то внизу там остались,

Вся низость, все жалкое, в чем-то смешное,
Вся суетность — это несчастье земное.

Встречал ты с иронией и сожаленьем.
Царил! Вот и смысл твоего воцаренья.

Мудрец! Хоть и слыл средь людей балагуром, —
Все письма твои, все твои каламбуры

Читать, перечитывать снова и снова…
Нет Коли Глазкова, нет Коли Глазкова!..

Ольга Наровчатова Во имя счастья, а не горя

Я нашла в бумагах отца толстую белоснежную тетрадь, на которой написано: «Николай Глазков». И в ней только тонкий лист с обращением и акростихами самого Глазкова, адресованными Сергею Наровчатову. Всю эту тетрадь отец собирался заполнить размышлениями и воспоминаниями о Глазкове. Увы, он не успел этого сделать. А сколько мог бы рассказать, какими интересными воспоминаниями поделиться!

Очень многое я слышала о Глазкове от моего отца, который с юности знал его, любил поэзию и вполне оценивал всю талантливую многосторонность и необыкновенность этого человека. Уже в двадцать с небольшим лет Сергей Наровчатов с прозорливостью будущего критика называл Николая Глазкова «явлением сильным и многообещающим», определив его своим спутником на всю жизнь. С фронта отец писал Глазкову нежные письма, делился своими мыслями, впечатлениями, верил в будущее. И, как бы общественная занятость ни отвлекала подчас моего отца от друзей, он — я знаю — оставался верен Глазкову. Это было пожизненно и взаимно.

Их с юности объединяли серьезные литературные споры и веселые, озорные досуги. Оба любили бродить по старой Москве, по ее бульварам и дворам, каждый по-своему остро чувствуя древнюю прелесть старинных стен, поэзию соборов, создаваемых суровой жизненной прозой, отполированную прочность булыжника, может быть, помнящего «казнь стрельцов… И елки синие на этой площади…». И все, отозвавшееся потом в прекрасных стихах Глазкова. И много лет спустя — в пронзительных стихах моего отца, стихах об ушедшей молодости и об ушедшей истории: