Воспоминания о передвижниках

Прибежала полиция, Мельников божился, что хотел вызвать Сальери, его сбили вопросом. Пристав записал его фамилию, адрес и пошел с докладом, а когда в зале потушили свет, Мельников удрал от сторожившего его городового.

— Но ведь вас записали? — спрашивали его.

— Так ведь я не дурак, — признавался Мельников. — Такую фамилию и адрес дал, что до сего времени не могут найти.

А потом Мельников говорит Репину и Антокольскому:

— Хотите, я приведу к себе Сальери?

— Смотри, — говорят ему, — большая персона, так он к тебе и поедет.

Мельников отправился к актерскому подъезду театра, дождался выхода Сальери и обратился к нему с просьбой посетить его на квартире. Сальери, прислушавшись к его голосу, спросил:

— Да вы не тот ли, что с галерки меня вызываете? Почему теперь не слышно вас?

Мельников:

— Тот самый. А молчу, за вас пострадавши.

— Едемте!

Сели на извозчика и приехали к удивленным Репину и Антокольскому. Не хватило стула, и Антокольскому пришлось сидеть на обрубке дерева, на котором он лепил. Угощали артиста чаем и яблоками. Сальери и говорит:

— У вас, Мельников, голос хороший. Дайте слово, что будете учиться петь.

— Даю.

Ударили по рукам. Сальери скрылся на четыре года, ездил по Европе, а Мельников торговал, учился петь, поступил в придворную капеллу и ровно через четыре года был уже артистом в опере. Приказано ему было петь при дворе квартет из только что появившегося «Руслана» Глинки. Мельников приезжает на репетицию и спрашивает, кто же будет его партнер-тенор, и видит Сальери. А последний был более поражен, узнав Мельникова, и бросился с объятиями. Сдержал свое слово Мельников, но жаловался, что ему не везло потом в «Руслане». В одном месте неправильно заучил фразу и часто ошибался.

— Как, — говорит, — дойду к этой фразе, посмотрю на палочку дирижера Направника^[78], испугаюсь и ошибусь. А Эдуард Францевич Направник потом грозил пальцем и укоризненно говорил: «Как это вы, большой певец, а на таком пустяке ошибаетесь?» А спущусь в оркестровый буфет, там оркестранты за мое здоровье коньяк пьют. У них образовался род пари: одни держат за то, что я ошибусь, а другие — за то, что пропою верно злополучную фразу! Ставка — бутылка коньяку. Ну и распивали в большинстве за мою ошибку.

Между жизнью московских передвижников и питерцев чувствовалась огромная разница. В Москве не было такого единения в семейной обстановке. За исключением преподавателей Училища живописи, ваяния и зодчества, там жила главным образом беднота, художественный пролетариат, который никаких журфиксов устраивать не мог. Собирались лишь еженедельно на товарищеских средах в Училище живописи, но это были полуделовые собрания с чаем и ужином, на которые приглашались и экспоненты^[79] для товарищеского сближения. Делились художественными новостями и обсуждали очередные вопросы Товарищества.

В Петербурге большинство членов Товарищества состояло на службе, имело большой, сравнительно с москвичами, заработок и хорошие квартиры. Они имели возможность позволять себе разные затеи.

У питерцев были знакомства и связи — до высших слоев тогдашнего общества включительно. На вечера профессоров-передвижников гости собирались, как на парадный вечер. В то время как москвичи бегали в прохладных пальтишках, здесь приезжали люди в хороших шубах, дамы имели соответствующие костюмы, приезжали иногда с работой, как в романах Толстого, и вели подобные же разговоры: «Вы слыхали, что сказала баронесса Менгден?» — «Но, право же, это клевета!» — «Не правда ли, все же, как она мила?»

Попадавшие на эти вечера москвич — член Товарищества, а тем более экспонент, удостоенный приглашения, чувствовали себя не в своей тарелке, молчали, немилосердно курили и ждали ужина, чтобы после него скорее удрать в свой скромный номер. Такая чиновно-бюрократическая атмосфера наиболее чувствовалась у Маковского; у других было попроще, по-передвижнически.

Брата Владимира Егоровича — Константина — я один раз только встретил на вечере у Маковского. Они почти не знались между собой. Чем объяснялось такое расхождение — не знаю.

Константин Маковский держал себя большим барином, ходил чуть ли не в барском костюме, выдерживал тон большого, знатного артиста. Зарабатывал большие деньги и умел их проживать. Писал в угоду большой буржуазной публике сладкие ложнорусские сцены и бесконечные головки боярышень и в конце стал типичным поставщиком художественного рынка. Владимир Егорович говорил о брате с каким-то сожалением.

Годы идут. Маковский неизменно живет на одной и той же академической квартире. Тот же у парадного швейцар, та же степенная горничная. Теплая квартира, температура которой изумительно ровная. Казенных дров отпускалось без всякого счета.