Воспоминания о передвижниках

Эскиз Трубецкого был гипсовый белый и представлял Александра II на легком горячем коне, взбежавшем на высокую скалу.

Трубецкой говорит: «Давайте сделаем его черным, я это умею делать, надо только купить краски».

Я попросил написать, что надо, и послал рабочего в магазин с его запиской. Рабочий возвращается с некоторым недоумением и недовольством. Говорит, что в магазине у него спрашивали, в трезвом ли виде был человек, который писал записку.

Что такое? Читаю записку Трубецкого. Там написано: «Купить дыму на двадцать копеек».

Трубецкой отвечает: «Чем красят дым, который бывает в трубе?» — «Но дым, — говорю, — не продают, может сажа?» — «Са-же? — вопросительно с иностранным акцентом повторяет Трубецкой. — И это черно?» — «Даже очень». — «Так пусть купит са и жа».

Трубецкой был вегетарианец и обладал большим здоровьем. Показывал зубы все до одного белые и крепкие. Обертывал платком двадцатикопеечную серебряную монету и зубами свертывал ее в комок. Он говорил:

— Я не понимаю, что значит вкусно и что нет. Я ощущаю только голод и тогда съедаю блюдо бобов или других овощей с растительным маслом и бываю сыт. Питаюсь, как лошадь. Мясо не ем, потому что не могу видеть или чувствовать, что перед вами куски трупа убитого существа. А о здоровье моем, как видите, беспокоиться нечего.

— Тут мне делать больше нечего, — сказал на прощанье Трубецкой, — поеду в Европу. И уехал.

Лемана обещал привезти к нам на собрание Брюллов. Они приехали с большим опозданием, прямо к ужину.

Большинство из нас впервые увидало высокого, но уже слабого старика Лемана. Знакомились с ним и спрашивали, какое впечатление произвел на него Петербург после долгой его жизни за границей.

Леман медленно-медленно жаловался слабым голосом:

— Ужасно, ужасно, холодно, ветер и снег!

— Разве у вас нет шубы? — участливо спрашивали товарищи.

— О нет, мне дали здесь хорошую шубу, но очень велика и тяжела, и я в ней чуть не замерз.

— Как, где? Ведь вам недолго пришлось ехать от квартиры.

— Ах, долго! долго. Я долго сидел на тумбе.

— Но почему на тумбе?

— Я сидел там на тумбе и озяб.

Дальше выясняется то, что могло случиться только с Брюлловым. Он заехал за Леманом, и оба в шубах едва уместились на маленьком сидении саней.

Снег, вьюга — подняли воротники. Павел Александрович мысленно углубился в последние шахматные ходы или фугу Гайдна и не заметил, как в глухом переулке около Тучкова моста при повороте Леман вылетел из саней прямо в рыхлый снег.

Отлежавшись, Леман поднялся. Кругом ни души. Он уселся на тумбу у ворот какого-то дома и ожидал, когда Брюллов вернется и заберет его.

А тот спокойно ехал, не замечая отсутствия Лемана. У Общества поощрения художеств вылез из саней и стал расплачиваться.

— А где же другой барин, что с вами ехал? — спросил у него извозчик.

Тут только Павел Александрович вспомнил про Лемана, сел обратно в сани и велел ехать назад по той же дороге, искать потерю.

Извозчик удивлялся всю дорогу: «Ну и барин! Я хоть спиной сидел, а он — скажи на милость — рядом живого человека утерял».

Лемана нашли сидящим неподвижно на тумбе и опять повезли на Морскую. Он теперь держался за Брюллова обеими руками.

Служба Павла Александровича в музее протекала неважно. Он опаздывал на нее и не мог уложиться в ее формальные рамки, отсиживать определенные часы и делать из ничего видимость серьезной работы.

При каждом случае он отклонялся в сторону живого дела, при разговоре в нем закипала художественная натура, он с жаром отстаивал свои взгляды на искусство, не считаясь с мнением заведующего музеем князя Георгия, к слову сказать — никак не разбиравшегося в искусстве.

Когда Брюллов проходил по залам музея и слышал от невежественных в искусстве людей оценку художественных произведений, он не мог удержаться, чтобы не вступить в спор.

Приходилось слышать, как он кипятился:

— Позвольте, вы говорите… да, возможно и так подходить, но ведь это же не то…

— Ах, боже мой! Да так же нельзя! Давайте же это оставим. Вы берете идейную сторону, — будем о ней говорить… а так… ну вот… да нет же, простите!

Глаза при этом широко раскрывались, он наступал на своего противника со сжатыми кулаками, и когда тот, пятясь, соглашался с его доводами, Брюллов внезапно успокаивался, лицо его озарялось доброжелательной улыбкой, и он добродушно повторял как бы про себя: «Ну да, вот, вот…»

Как ни полезен был Брюллов для музея своими универсальными знаниями, образованием, но как чиновник, не отвечающий определенным требованиям казенной службы, он долго не мог удержаться на своей должности. Князю Георгию нужен был помощник служилый и услужливый, не противоречащий, и он сделал на это намек, которого было достаточно, чтобы Павел Александрович немедленно подал в отставку.

Он поселился на даче недалеко от Петербурга и там доживал свои дни. Заметно ослабел, стал ходить короткими, быстрыми шажками; пальцы утратили ловкость движений, листы нот он переворачивал с задержкой и как-то всей кистью, сжатой в кулак, при игре в квартете более всего сердился на смычок.