Воспоминания о передвижниках

   К Маковскому пришел однажды старик-дровяник и спрашивает, нет ли у него продажных картин. "Есть, -- говорит Маковский, -- но зачем они вам, и какие вы хотите приобрести?" -- "Да вот, -- говорит дровяник, -- деньжата лишние завелись, девать некуда, а сын, признаться, запивать стал, думаю -- спустит состояние, так я решил картин купить, авось хоть они дольше продержаться, а какие -- мне все равно". Купил, завернул в одеяло. "За ними, -- говорит, -- сына пришлю". Приехал сын, не глядя забрал картины и при выходе на ухо Маковскому: "А нет ли у вас голеньких, дороже б дал". -- "Что?" -- произнес Владимир Егорович таким тоном, что тот моментально выскочил за дверь.

   Деньги вносили разврат и в среду художников. На требование явилось массовое предложение художественного товара. Художники начали зарабатывать большие куши, в их разговорах появилось слово "акции". Доходило дело даже до спекуляции.

   Старые передвижники, надо отдать им справедливость, не окунулись в пир Валтасара и угрюмо брели своей дорогой, чуя приближающуюся развязку. А кругом все катилось в пропасть, покупалось, продавалось, шла оргия, возглавляемая Григорием Распутиным.

   Эту накипь жизни никто из передвижников не отобразил и никто не протестовал против нее. Мешали и цензурные условия, не дававшие появляться на выставке картинам с малейшим протестом или иллюстрирующим движение рабочих и крестьянских масс. Запрещены были все картины с изображением красных флагов или баррикад. Некоторые картины на время выставки приходилось несколько видоизменять, закрашивать красные знамена клеевой краской, чтобы потом можно было ее смыть.

   Но, помимо этих объективных причин, была и другая: у передвижников угасал уже прежний гражданский протест. Требования буржуазного общества наложили свой отпечаток и на их творчество, и если искусство не угодничало перед буржуазией, то уходило от жизни, замыкалось в формализм, узкие рамки индивидуализма, погружалось в анархию левых течений.

   Когда разразилась революция, в опустевшем выставочном зале передвижников висели картины, чуждые тому, что происходило на улице и чем жило общество в эти дни.

   Однако художники были рады перевороту, как выходу из тупика, в который зашла русская жизнь.

   Передвижная выставка в февральские дни была закрыта только три дня. В это время Маковский по телефону пригласил меня и Дубовского к вечернему чаю, расспрашивал нас о событиях на улице, так как сам никуда не выходил.

   -- Ну что, батенька мой, -- говорил Владимир Егорович, -- Распутина, значит, в прорубь, а теперь и за самодержавие взялись? Хорошо! Пора, батенька мой, пора! Чтоб говорить вслух, а не шепотом, приходилось нам за границу ездить, а теперь, авось, и здесь вслух рассуждать, будем и заживем сызнова. Только вот Щегловитов грозит, что революция лишь обойдется в тридцать тысяч жертв и будет подавлена.

   -- А вы, -- говорю ему, -- пойдите на улицу и увидите с вашей наблюдательностью, что теперь подавить революцию никому не удастся.

   -- Я бы дошел, да вот холодно, и жена не пускает, стреляют, говорит, -- оправдывался Маковский.

   Прислуги в ту пору у него почему-то не было, в комнатах температура понизилась. Чай разливает жена Владимира Егоровича в теплой шали на плечах. Жалуется:

   -- Не знаешь, что и готовить. К Андреевскому рынку опасно идти, да там, говорят, ничего и нет; хорошо, что хоть какие-нибудь запасы остались.

   -- А ты думаешь как? -- возражает Маковский. -- Теперь и потерпеть придется.

   А жена все свое:

   -- И чего это они стреляют? Разве нельзя без этого, чтоб на улице было тихо?

   -- Убила! -- Владимир Егорович даже привскочил. -- Да ты чего говоришь-то, матушка? Может, прикажешь революцию запретить, а не только стрельбу! Надо бы тебя градоначальником сейчас сделать, может, ты и сумела бы запретить.

   Далеко слышен треск перестрелки. Здесь, на четвертой линии Васильевского острова, пустынно и тихо. Нас со свечой в руках провожает в переднюю хозяин. Электричество не горит. В гостиных развалисто стоят красные кресла, как бы приглашая сесть, но некому: не собирается уже здесь прежнее общество. Мигает позолота рам. Все стало ненужным, чужим. На полу валяется бумажка, в передней перепутаны калоши, и никто не убирает, не наводит порядка.

   Маковский сам открывает дверь на лестницу, прикрывая свечу рукой, чтоб ее не задуло.

   -- Спокойной ночи, -- говорим ему.

   -- Да, благодарю вас, спокойной! Я уже не знаю, где и ложиться: в спальне или в мастерской. Пожалуй, и спать-то не придется.

   С этих дней Маковский в моей памяти стушевывается. События закрывают его от моего взора. Роль его как члена Академии, профессора мастерской, члена различных комиссий кончилась. Он еще выступает на объединенных собраниях художественных обществ, но уже сдает свои позиции. Через год его не стало в живых.

   Мне и сейчас вспоминаются его слова: "Подождите, батенька, сейчас нас не признают, называют лапотниками, но придёт время, и с нами еще будут считаться, мы еще поживем!"