Воспоминания о передвижниках

   Преподаватель обратил на меня внимание, часто беседовал со мной на перемене. Спросил меня, где я учился рисованию до поступления в школу. Я в шутку ответил, что в школе же, на экзаменах, где меня четыре раза не принимали.

   -- Значит, вам не повезло при старой школе, а мы, новые преподаватели, видно ближе к вам стоим.

   Похвалил меня за упорство, с каким я шел к своей цели, и добавил:

   -- Помните одно: художник слагается из двух начал -- таланта и крепкой воли с непрерывным трудом. В труде вы сможете проявить свой талант и достигнете результатов, а без труда ваш талант будет лежать мертвым капиталом, не приносящим никакой пользы. И не надейтесь, что при таланте вы будете всем легко овладевать, обойдетесь без усидчивого труда. Наоборот: талант, или, как говорят, гений ставит перед собой огромные задачи, для выполнения которых ему приходится подымать и огромные тяжести, что без особого напряжения и труда он сделать не сможет. Это все вы увидите из истории искусств, и в этом смысле говорится: кому дается много, с того и много взыщется, а потому, значит, легко не отделается.

   Один раз Касаткин позвал нас, нескольких учеников, к себе в мастерскую, посмотреть картины Ге "Голгофа", возвратившиеся из-за границы и запрещенные тогда у нас.

   Картины Ге сильно меня поразили своим драматизмом и необычайной трактовкой. Кроме них в мастерской были и картины Касаткина из шахтерской жизни: "Шахтерка" и "Бедные женщины, собирающие уголь в отбросах".

   Картины моего учителя мне тоже понравились, они казались мне свежими и сильными по краскам; впрочем, я тогда был в упоении от всякой картины. Самого Касаткина в мастерской не было, и нам не с кем было поделиться своими впечатлениями, услышать авторитетное объяснение виденных картин.

   Уходя из мастерской, я был уже преисполнен уважения к своему учителю.

   Вскорости я удостоился от него приглашения на завтрак.

   Он жил тогда в одном из флигелей Училища. Узкая лестница была завалена дровами, из кухни доносился запах щей.

   В передней стояло необычайное множество калош. Вышедший навстречу хозяин предупредил:

   -- Не бойтесь, не подумайте, что у меня много гостей, это все свои калоши.

   Действительно, семья Касаткина состояла чуть ли не из тринадцати человек, и для содержания ее Николаю Алексеевичу приходилось преподавать в училище живописи, заведовать рисовальной школой у Сытина и давать уроки в институте, где учились его дочери. При этом нужно было еще выкраивать время для работы над картинами.

   Обстановка у Касаткина была бедная: некрашенные столы и табуретки, только в одной комнате стоял скромненький диванчик.

   Николай Алексеевич был тогда полутолстовцем; преклонялся перед всяким произведением Толстого, но из его учений признавал одно революционизирующее начало, к непротивлению же злу относился как-то уклончиво. По народному сочувствовал "мужичку", видя в нем страстотерпца.

   -- Вот видите, -- говорил Касаткин, -- как крестьянин относится к земле: он не допускает небрежного к ней отношения и пропуски в пахотьбе называет огрехами, то есть грехом против земля.

   В речах Николая Алексеевича было много черточек, навеянных, очевидно, Толстым.

   Носил он толстовку, подпоясанную ремешком.

   В семье Касаткина жила родственница Льва Николаевича Н. в качестве воспитательницы детей, так как мать одна не справлялась с такой большой семьей и не могла помогать детям в их учебе.

   Эту миссию Н. взяла на себя по-толстовски -- из долга помощи чужим детям и, вероятно, из уважения к Касаткину, как художнику-народнику.

   Сам Толстой бывал у Николая Алексеевича, и мне приходилось его видеть и слышать в простой, семейной обстановке.

   Толстой тогда писал об искусстве, требуя от него добрых, христианских начал.

   Попутно скажу о своем впечатлении от Льва Николаевича.

   Один раз на рождестве, при закрытии ученической выставки, в опустевший зал вошел старик-крестьянин в полушубке и попросил разрешения осмотреть выставку.

   -- Толстой! -- пронеслось среди учащихся, бывших на выставке, и все бросились за ним.

   Лев Николаевич был необычайно приветлив, удивительно прост и сердечен в обращении с нами, учениками, старался не высказывать своего мнения, очевидно, чтобы не давить нас своим авторитетом, и больше выведывал наше мнение, наши взгляды на искусство.

   И удивительное дело: гений, личность огромной величины -- он умел сразу так близко подойти к нам, малым людям, и слиться с нами в общих интересах, что мы забывали про его величие, увидев в нем родственную, человеческую натуру и понимающего нас художника, величие которого нас не пугало.

   Подошли мы к одной картине, мастерски, в духе Фортуни, написанной на библейскую тему.

   -- Это что? Это зачем? -- почти вскрикнул Толстой.

   Один из учеников заметил:

   -- Почему вам, Лев Николаевич, не нравится картина? В ней богатая техника.

   -- Техника? А что такое техника? -- переспросил Толстой.

   Ученик нашелся и отпарировал вопрос:

   -- Что такое техника -- это вы, Лев Николаевич, прочитайте в "Анне Карениной" объяснение художника Михайлова.

   Лев Николаевич весело рассмеялся.

   -- Забыл, забыл, -- говорит, -- давно читал!