Воспоминания о передвижниках

   Он побывал около Чугуева, сидел на берегу Донца, в котором купался в детстве едва не утонув. Здесь с необыкновенной силой встали перед ним переживания далекого прошлого, полунищеты и горя, воспоминания о матери, которую гоняли мазать стены казарм, и о своей пробудившейся в раннем детстве страсти к искусству. Об этом Илья Ефимович рассказывал образно и с глубоким чувством.

   Он решил остаться в Чугуеве и там, как говорил, умереть.

   Намечает новую для себя деятельность -- устройство "Делового двора", куда бы стекалось все жаждущее учения и труда юношество и где бы оно нашло для себя и материальное обеспечение: квартиру, стол и полную возможность учиться и работать по своим склонностям.

   На каких принципах должна быть построена жизнь "Делового двора", чему можно было бы там учиться -- все это было и для самого Репина неясно.

   Детали -- потом, а сейчас он живет общей пленительной идеей, получает землю для своего "Двора" от города Чугуева, собирается со средствами для осуществления своего плана. Ему в помощь составляется и общество -- круг его поклонников. Репин горит своей идеей, много говорит и пишет о ней, но, уехав снова в Куоккала и там посидев у своих пенатов, остывает.

   "Что такое Чугуев? -- слышится из "Пенатов". -- Пыльный городишко, истоптанный солдатскими сапогами! Какая там жизнь, какое ученье?" (Под Чугуевым, действительно, устраивались ежегодные лагери).

   Куоккала... "Пенаты"... "

   Точно рассаженные, тощие сосны по холмикам, пустынный финский залив, на котором зимой по льду расставлены большие треножники с блоками. Суровые, упорные финны при помощи их вытаскивают со дна залива огромные камни для мостовых. Однообразно, серо и тоскливо без конца.

   Нордман-Северова говорила: "Вот я родилась в этой местности, но окончательно не могу к ней привыкнуть. У меня здесь на сердце постоянно подушечка". Эта "подушечка" как будто легла и на сердце великого русского художника. И здесь он разменивается на мелочи. В большую, содержательную жизнь художника вплетаются чудачества, еще более увеличивающие противоречия Репина.

   Если и раньше он не мирился с условностями обыденной жизни, искал в бытовой стороне чего-то нового, то в Куоккала это стремление, поддерживаемое Нордман-Северовой, переходило в причуды.

   Помню первую свою поездку к Репину в Куоккала.

   В этот день, в среду, к нему направлялось целое паломничество знакомых и незнакомых лиц, желающих повидать его на дому в его необыкновенной обстановке. Я ехал с Волковым, который перед отъездом угостил меня сытным завтраком.

   -- У Ильи Ефимовича, -- предупреждал Волков, -- попадем на сенной суп, так оно, знаешь, наперед надо того... чтоб не было пусто.

   На станции нас ожидали извозчики и, не спрашивая, куда везти, покатили на санках прямо к "Пенатам", расположенным верстах в двух от станции.

   На стене дачи Репина надпись: "Извозчикам платите при отъезде с дачи", и далее: "Самопомощь!" В передней тоже надписи: "Раздевайтесь сами, весело бейте в там-там, самопомощь".

   С первых же шагов хозяин объявлениями предупреждал гостей, чтоб они не рассчитывали на услуги с чьей-либо стороны, а обходились бы сами во всем.

   Волков не признавал, как он выражался, церемоний репинских, скинул шубу и вошел, не ударив в висевший там-там. Не ударил и я, входя за Волковым.

   Навстречу вышел хозяин и укорил нас:

   -- А вы и не ударили!

   -- Да ну, будет тебе, Илья Ефимович! -- волновался Волков.

   Расцеловались по-передвижнически. Сейчас же начал гудеть тамтам, подъезжали гости. Репину приходилось часто выходить встречать приезжающих.

   В первой, чайной комнате длинный стол с дорожкой посредине, усыпанный цветами, несмотря на зимнюю пору. Рядом на столике самовар с чайной посудой и всем, что полагается к чаю. Каждый должен был пить чай и сам убирать за собой посуду. Гости собирались в гостиной или шли в мастерскую, в которую вела лестница таким образом, что сперва надо было подняться как бы во второй этаж, а потом снова спуститься вниз. Не знаю, как это выходило по архитектуре. Здесь происходили знакомства новых лиц, шли общие разговоры, курили. В других комнатах курить не разрешалось, о чем гласили надписи, приглашавшие никотинщиков в мастерскую. Перед обедом Илья Ефимович повел нас гулять по своей дачной усадьбе. Общий вид характерно финляндский -- тоскливый.

   Репин шел в шубе с пелеринкой и шапке с приподнятыми наушниками. От всего окружающего однообразия, скучной снежной равнины залива становилось не по себе, тоскливо и досадно.

   Досадно было, что великий Репин кажется здесь маленьким человеком, спотыкающимся в снежных выбоинах, с голосом, слабым на ветру. Досадно, что он, народный русский художник, богатырь в труде, слабо копошится в чуждой ему обстановке, природе, среди чужих для него людей.

   Чем может питаться здесь в своем творчестве, какие интересы, отзвуки жизни может уловить здесь художник?