Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума

Как уже упоминалось, широко распространено мнение, что Бугаев в дальнейшем занял враждебную позицию по отношению к доктору Штейнеру. Но в его автобиографии, написанной незадолго до смерти, имеются места, противоречащие такому утверждению. Так, Андрей Белый описывает поездку в Мюнхен в 1906 году, состоявшуюся вскоре после тяжелого жизненного испытания. В мюнхенском "трактире августинцев" он переживает нашествие двойников, на него обрушиваются голоса как воспоминания о прошлых жизнях. Он ощущает себя под сводами пещеры, в глубине германских лесов… Снаружи, у бурлящего Изара, стоит "брат" — он сам? Ноне стоит ли он на мосту через Неву, глядя на холодные волны?.. А дальше он описывает, как идет домой по тихим улицам, мимо кафе Zuitpold. "Там есть зал для лекций. В этом зале через шесть лет я получил ответ на мучающие меня тогда жизненные вопросы". Так пишет Белый; это описание должно было ускользнуть от строгой цензуры из-за ее незнания контекста. — А вот другое место, где содержится намек на совместную работу с Рудольфом Штейнером: "Только серьезная встреча с естествознанием Гёте в 1915 году привела меня к пониманию моих юношеских ошибок".

Также и другие места, содержащие осторожные, но при этом определенные формулировки, показывают тому, кто знал его жизнь за границей, что Белый пытался между строк сообщить друзьям о своей верности антропософии Рудольфа Штейнера.

Продолжение занятий эвритмией и строительства Здания

Хотя мы разучили множество прекрасных стихов Гёте о любви, решающей для нас была следующая установка: все то, что связано с самовыражением личности, — все характерное, всякий изгиб тела, — люциферично. — Некоторые члены нашей группы усомнились в правильности такой установки; тем не менее мы еще долго сохраняли при движении фронтальность и безучастность, не умея обосновать права субъективного и объективного элементов. Решающим здесь оказалось то, что однажды наш музыкант Ян Стутен энергично запротестовал против нашего слишком "объективного" понимания эвритмии: ведь она должна исполняться с радостью, вдохновением, подъемом; из нее не следует изгонять все субъективное. Этот спор дошел до доктора Штейнера, который сказал по этому поводу, что на сцене Люцифер у себя дома, здесь он оправдан. — "Но если вы будете исполнять эвритмию, наклонив лицо к животу (выражение одной итальянки, которое он часто употреблял и которое означало неуместное благочестие), тогда вы сделаетесь по-настоящему ариманичными. Однако следует избегать всякой мимики: в эвритмии это были бы гримасы".

Хотя лица у нас еще долго оставались оцепенелыми, корпус постепенно оживал, особенно благодаря более подвижным формам групповой эвритмии, которые доктор Штейнер дал для стихотворений Ферхера фон Штейнванда.

Однажды, придя на репетицию, я заметила, что произошло нечто особенное. Все были возбуждены из-за того, что госпожа Богоявленская выполнила форму для юморески "Полунощная мышь" не фронтально, а с сильным разворотом. "Очень хорошо, — воодушевился доктор Штейнер. — Не правда ли, — обратился он ко мне, — это очень хорошо?" Я не могла ничего ему продемонстрировать, мне было жаль его разочаровывать, и я пробормотала: "Да, господин доктор, это, казалось, хорошо". "Вот как!" — засмеялся он и громко заявил: "Бугаева говорит: это, казалось, хорошо!" Я слышала, как он за сценой еще несколько раз повторил новую остроту. Он всегда был таким: все должны участвовать в событиях и серьезно, и шутя. Во всяком случае, так было положено начало тому, чтобы в подвижные формы вживаться в движении.

Особенно скучно делалось тогда, когда доктор и госпожа Штейнер уезжали и мы самостоятельно готовили для них представление. Я попыталась немного оживить лиричное стихотворение Конрада Фердинанда Мейера; для этого я велела убрать со сцены белый свет и включить красную и синюю лампочки, которые остались от спектакля "Фауст" и до сих пор висели по углам. Со страхом и напряжением я ожидала реакции во время показа. Она не заставила себя ждать. Доктор Штейнер сидел в своем кресле, как всегда, отрешенно, лишь покачивая ногой. Конечно, его мысли были где-то совсем в другом месте. Но вот наступил черед красно-синего стихотворения, и он проснулся, как от толчка, посмотрел удивленно в пространство, низко нагнулся, чтобы увидеть лампы, и едва смог дождаться конца стихотворения. "Сегодня в эвритмию вступает совершенно новый элемент. Цветное освещение будет выражать перемену в стихотворении душевно "духовного настроя". При этих словах он вскочил и потребовал, чтобы немедленно пришли архитектор Айзенпрайс и Эренфрид Пфайфер. Едва они появились, он дал им точные указания, где и как следует расположить приборы для цветного освещения.

Конечно, я не ожидала таких обширных последствий от своих двух лампочек. Но это пример того, как доктор Штейнер зачастую ждал чего-то приходящего извне, — чтобы завладеть им и сделать из него нечто великолепное.