Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума

"Вы созерцаете отражение Вашего астрального тела, а также то, что приходит из Акаша-Хроники в эфирное тело подобно тому, как воспринимаются чувствами отражения "я" в физическом теле, впоследствии Вы познаете себя в качестве целого", — сказал мне при одной аудиенции доктор Штейнер об образном мире моих рисунков, которые я захватила с собой. Он указал на один из рисунков: "А это Вы в Вашей предшествующей жизни". — "Ну, мне она нравится больше такой, какая она есть сейчас", — на ото фрейлейн фон Сиверс. "Но она была священником, — ответил он. — Вам интересна Ваша предыдущая жизнь? Нет? Хорошо, что до сих пор Вы этого не хотели, но Вам надо работать над тем, чтобы вспомнить ее". Он считал однако, что некоторые переживания для нас были бы преждевременными. Им сопутствует излишнее напряжение, причем известная противоположность между миром переживаний и течением жизни угнетала бы нас. Мне также казалось, что доктор Штейнер ожидает от меня чего-то другого, — того, к чему я не способна. Мы нуждались в нескольких месяцах отдыха, а внешние обстоятельства требовали поездки в Россию. "Если вы того действительно хотите, судьба устроит так, что вы вернетесь, — если вы этого хотите", — и доктор Штейнер простился с нами: "До встречи в Гельсингфорсе".

В России

Итак, весной 1913 года мы уехали на Волынь к моей матери, а оттуда направились к матери Бугаева, которая владела старым имением вблизи Москвы. Эта хорошо знакомая помещичья жизнь показалась мне чужой, почти враждебной. Угрюмый парк, великолепный, но разрушающийся дом, которые хозяин перекультивирует и одновременно запускает, составляли свой собственный причудливый мир. Красивое прошлое без будущего. Мы были рады, когда приблизился отъезд.

По пути в Гельсингфорс Бугаев захотел несколько дней провести в Петербурге, чтобы навестить кое-каких старых друзей. Первым мы встретили поэта Александра Блока. Братская любовь, но также "братская вражда" были тяжелым роком, висевшим над этими отношениями; он принял нас с радостью, в которой таилась старая боль. В прекрасном лике еще сильнее, чем прежде, чувствовалась застылость. Он трогательно радовался за нас, — за то, что в Штейнере мы нашли нечто великое и приносящее счастье, — однако это, дескать, не для него. Он слишком много перестрадал, чтобы сохранить надежды на новую жизнь.

У Дмитрия Мережковского нас ожидало холодное разочарование. Его супруга, поэтесса Зинаида Гиппиус, — уже немолодая, странной наружности, — приняла нас с прохладной любезностью, исключающей настоящий разговор. Сам Мережковский был заинтересован в нем еще меньше: он слышал только самого себя, в отношении других, казалось, он был по-настоящему глух. Третий в этой компании, их друг Философов, из-за своей комплекции занимал много места, но несмотря на известное благодушие, производил впечатление какой-то дыры в пространстве.

"Философофофов": так фонетически охарактеризовал его однажды доктор Штейнер. Он не мог без досады вспоминать о встрече с этой троицей в 1906 году в Париже. Вот что он рассказывал: "Дама играла своей красивой туфлей, все время глядя на нее. Он, Мережковский, очень долго кричал о "коммуне", — подразумевая при этом "коммунион"[5]; мы не понимали, о чем идет речь. Затем он потребовал, чтобы я ответил на последние вопросы. "Охотно, — сказал я, — если Вы ответите мне на предпоследние". Так что мы плохо поняли друг друга!"…

Из тех, кто принадлежал к писательским кругам, с которыми дружил Бугаев, на его отношение к Рудольфу Штейнеру особым образом отреагировал один человек — философ Николай Бердяев. Приведу краткие выдержки из его писем 1912 года к Бугаеву, сохранившихся случайно, они характерны для тогдашней постановки вопроса. Эти письма побудили Бугаева спросить у доктора Штейнера, может ли быть допущен Бердяев, не являющийся членом Общества, на предстоящие лекции в Гельсингфорсе об "Оккультных основах Бхагават Гиты".

(Из письма к Бугаеву от 8 июня 1912 года)