Воспоминания о русской службе

В одном произведении читателю предлагаются автобиография, мемуары, этнографические записки, исторический источник (материалы к литературным портретам российских государственных деятелей и истории русской каторги), фрагменты документального детектива. Содержащихся в воспоминаниях графа Кейзерлинга фактов, занимательных описаний, сильных характеров и неожиданных поворотов сюжета хватило бы для создания увлекательного исторического романа. Действующими лицами повествования, помимо «массовки» — каторжников, амурских казаков, бурятских коневодов, монгольских лам, сибирских «инородцев» и т. д., — являются реальные исторические лица, государственные деятели, оказавшие влияние не только на судьбу Альфреда Кейзерлинга, но и на судьбу России: престолонаследник, а затем император Николай II, экс-министр Булыгин, министр Маклаков и будущий премьер-министр Львов, генерал-губернатор Корф и губернатор Адлерберг, принц Ольденбургский… Это только те, чье вмешательство оказало прямое, положительное или отрицательное, влияние на жизнь автора. Помимо них Кейзерлинг вскользь упоминает или более подробно вспоминает о многих известных людях, с которыми сводила его судьба — меценате Сибирякове, востоковеде Ухтомском, адмирале Алексееве, издателе Борисе Суворине, не говоря уже о тех более скромных героях повествования, которые обозначаются автором только по именам, фамилиям или прозвищам («каторжник Орлов», «повар Руперт», «Агасфер», «Перс»), либо — в силу ли каких-то тайн, которые граф не считал возможным открывать, но скорее по причине ослабевшей памяти или казавшейся незначительности их имен, — скрыты под инициалами Л., С., N., N.N., либо обозначены по должности, национальности или социальному статусу — «бурятский студент», «хутухта», «адъютант», «молодой князь-арестант»…

Помимо героев этого «автобиографического романа», обращают на себя внимание те обстоятельства, в которых им — героям — приходится действовать. «Декорации» большей части книги — амурская каторга конца 80-х — начала 90-х гг. XIX в. Жанр тюремных рассказов в русской литературе не нов (начиная с «Записок из Мертвого дома» Достоевского, рассказов Короленко и малоизвестного ныне «В мире отверженных» Л. Мельшина), и даже отдельно взятую забайкальскую каторгу можно считать достаточно документированной (в первую очередь благодаря книге «Сибирь и ссылка» американца Джорджа Кеннана, посетившего эти места в 1885–1886 гг.). Достоевский был очевидцем, но он писал о каторге более раннего периода; Кеннана интересовали прежде всего политические заключенные; Чехов посетил Сахалин в 1890 г., но у него были совсем иные задачи и ему было запрещено общаться с политическими. По отношению к Чехову Кейзерлинг — очевидец изнутри, не столичный корреспондент с ограниченными инструкцией возможностями (Чехов сам писал, что в глазах офицеров охраны «я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как я не состою на государственной службе»), а человек, для которого каторга — часть работы и повседневной жизни; в отличие от Достоевского Кейзерлинг — наблюдатель извне, ибо оказался на каторге не арестантом, а, по его словам (правда, несколько преувеличенным), «полномочным управляющим арестантским ведомством». И тем парадоксальнее читать ту часть воспоминаний, где старый граф вспоминает о собственном недолгом заключении в Петропавловской крепости и восхищается целесообразностью тамошнего тюремного устройства (в большевистской тюрьме в Сибири сравнения с прошлым опытом уже оказываются бессильными).

Эта часть книги — «Заключение в Петропавловской крепости» — единственная, где автор не только воспроизводит события, но и пытается (правда, очень сдержанно и лаконично) восстановить свои впечатления, эмоции, галлюцинации. Эта страница жизни свежа в памяти Кейзерлинга даже спустя двадцать лет, и неудивительно, что подробный рассказ об этих нескольких неделях в одиночной камере ярче, эмоциональнее и подробнее, чем, например, воспоминания о последующих годах мировой войны. Это настоящий шпионский детектив, в основе которого, кстати, оказывается типичная семиотическая ошибка, определяемая как дешифровка сообщения на основе неверного кода. Впрочем, если бы Кейзерлинг и знал слово «семиотика», то методологические проблемы в тот момент интересовали бы его менее всего…