Воспоминания о русской службе

Весь инцидент был весьма неприятным как для барона Корфа, так и для тогдашнего министра внутренних дел Дурново ^{31} и его товарища Галкина-Враского^{32}, которые одобрили план барона Корфа соединить политических в одной тюрьме с уголовными. Зато жандармерия злорадствовала.

Сей прискорбный случай, который, собственно, мог произойти в любое время и в любой тюрьме, приобрел такое значение потому, что противники реформ барона Корфа — а в Петербурге их было много — могли использовать его как аргумент против его системы. Зная об этом, я с величайшей ответственностью подошел к порученному мне расследованию. Так как до сих пор я с политическими не соприкасался и не знал их образа мыслей и обычаев, я прежде всего решил лично познакомиться с этой категорией людей.

Архангельский (его я тоже пока не знал) произвел на меня превосходное впечатление. Он рассказал, что все время поддерживал тесный контакт со своими политическими и никаких недоразумений и трений между ними не было. Один из арестантов, по его мнению, самый интеллигентный и уважаемый своими товарищами, постоянно сообщал ему обо всем, что у них там происходит. Его опасение, что между политическими и уголовными могут возникнуть сложности, не оправдалось, если не считать случая с молодым поляком, который по образованию и предыдущей жизни вообще-то не попадает в разряд политических. Закончил он только народную школу, затем отбыл в Варшаве воинскую повинность, а после за деньги согласился стать распространителем революционной литературы. При облаве на политических после покушения на одного из довольно высокопоставленных чиновников он был случайно арестован и вместо того, чтобы, как мелкий правонарушитель, сесть в тюрьму в России или отправиться на поселение в Сибирь, угодил в категорию особо опасных террористов. Только на Каре, где с ним обращались как с привилегированным и, верно, впервые в жизни называли на «вы», он осознал свою позицию политического и надулся спесью. Лишь его одного уголовные если и не обижали, то поддразнивали, тогда как настоящих политических не задевали никогда. У самих политических поляк тоже был не в чести, и Архангельский абсолютно не понимал, почему из-за этого поляка на него совершено покушение, вдобавок человеком, о котором он всегда особо заботился, считая его сильно ослабленным и физически, и духовно.

Точнейшим образом выяснив все это у начальника тюрьмы, а также наведя справки о жизни политических в тюрьме и на работе в руднике и опросив десятников, я стал знакомиться с отдельными арестантами.

Лучшим способом знакомства я счел беседы с глазу на глаз. Первым я распорядился привести в кабинет арестанта N.N., которого Архангельский назвал особенно интеллигентным. Я подал ему руку, назвал свое имя и объяснил, что не имею никакого отношения к жандармерии. Только в данном конкретном случае я откомандирован сюда как чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе, чтобы непосредственно от арестантов получить сведения об инциденте, а также обо всей их жизни и работе. Если у них есть особые пожелания, то я уполномочен их выслушать. Все, что будет между нами сказано, останется в полной тайне.

Внешность N.N. мне не понравилась, по первому впечатлению — этакий фискал. Малорослый, с ожесточенным выражением лица и лживым взглядом светлых, зеленовато-серых глаз, он был боек на язык и сожалел, что нападавший, подзадоренный остальными, позволил довести себя до такого поступка. Он лично выступал-де против и хотел предостеречь Архангельского, но записка с просьбою отменить в этот вечер обход тюремных камер попала в руки начальника с опозданием. Он надеялся, что до завтра успеет отговорить своих товарищей от этой затеи, ведь, по его мнению, поляк был наказан заслуженно. В тюрьме, при других, он ничего начальнику сказать не мог. У меня сложилось впечатление, что N.N. лжет, и в этот день я не стал более его расспрашивать.

Вторым я вызвал к себе молодого поляка. Этот тип людей был мне хорошо знаком. Согласно тюремным категориям, он явно относился к разряду «мерзавцев», на которых, кроме розог, не действует ничего.

На следующий день я продолжил мои беседы и таким образом переговорил наедине примерно с двадцатью политическими. Если не считать их опасных убеждений (все они были террористами), в большинстве они производили впечатление людей порядочных, вполне достойных уважения и правдивых. Они старались представить мне истинную картину обстоятельств в тюрьме и на работах. Многие запомнились мне своим высоким моральным и культурным уровнем.