Воспоминания о русской службе

Был среди них один примечательный оригинал — старый отставной полковник. Его сын студентом угодил в революционеры, и вот однажды изуродованный труп юноши принесли домой, вместе с короткой запиской: «Начальник политической полиции, генерал X. — убийца». В отчаянии полковник застрелил означенного генерала прямо на улице. Однако убийство сына совершила вовсе не политическая полиция, а один из самих революционеров, которые ошибочно сочли молодого человека не то предателем, не то шпионом. Они же доставили отцу тело и написали записку.

За терроризм старый полковник был приговорен к смерти, но смертную казнь заменили пожизненной каторгой, и вот уж десять лет он скитался по тюрьмам. Совершенно седой, лет шестидесяти, он, однако, не утратил культурных потребностей. Каждое утро делал гимнастику, перед едой всегда мыл руки, волосы и бороду причесывал и даже имел зубную щетку — предмет, которого на каторге днем с огнем не сыщешь! Он вообще был настолько чистоплотен, что испытывал отвращение к блюдам, приготовленным другими, и так же неприятно было ему чужое прикосновение. Лучше казнь, говорил он, чем мучительная жизнь в вечной грязи. Старика уважали, и хотя он получал обыкновенное арестантское довольствие, ему разрешалось готовить себе на кухне начальника тюрьмы.

В ходе разговоров с другими политическими у меня закралось подозрение, что к беде полковника, возможно, причастен N.N. В конце концов, я так прямо ему и сказал. Тогда он сбросил маску и, хотя не признался открыто в убийстве сына полковника, отозвался об этом деле столь цинично, что никаких сомнений у меня не осталось. Он назвал полковника старым дураком, который сделал то, что, собственно, должен был сделать его сын, — а именно убил жандарма. Шпион, а его сын и был таковым, всего лишь получил по заслугам, и партия гениальным способом, через отца, достигла своей цели. От полковника эти обстоятельства, к счастью, остались сокрыты, он всегда был отшельником, да и в Алгаче держался особняком.

Я сумел установить, что покушение на Архангельского подготовил опять-таки N.N., причем привлек он к этому только поляка и самого нападавшего, других же политических только подзуживал против начальника тюрьмы, приписывая ему намерения, которых он никогда не имел. Таким же манером N.N. пьггался действовать и с самим Архангельским и в известной степени сумел втереться к нему в доверие.

Нападавший был человек крайне нервозный и легко возбудимый, издавна слепо преданный N.N., и N.N. сумел представить ему инцидент с поляком в ложном свете.

N.N. имел натуру аморальную, склонную к интригам, одолеваемую жаждой властвовать и играть первую скрипку. Из всех политических в Алгаче он единственный жаждал личной власти. Все прочие народники были идеалисты и мечтали об уничтожении существующего строя, но не о личной диктатуре. Тогдашние террористы с их идеями стали первыми жертвами большевизма.

Устранить алгачские недостатки, выявленные в ходе моего дознания, оказалось несложно, а как это сделать, подсказали сами политические. Во-первых, их не устраивало пищевое довольствие в том виде, в каком его выдавали, хотя было оно вполне хорошее и обильное. Они предпочли бы получать надлежащие продукты в более концентрированной форме, так как их желудки не принимают сразу такие большие порции, а потому вскоре их опять одолевает голод. Помочь этому горю было легко — для политических стали варить в отдельном котле, и жалобы прекратились.

Во-вторых, они выражали недовольство слишком большими рабочими заданиями. Уголовные привычны к физическому труду, им же годами не дозволялось делать ничего, и теперь, чтобы выполнить дневную норму, они поневоле надолго задерживались в руднике, ибо непривычная нагрузка требовала огромных усилий. Эту претензию тоже учли.

В-третьих, политические заявили, что, как они теперь убедились, N.N. вел с ними нечестную игру, и попросили убрать его от них. Об этом я уже телеграфировал барону Корфу как о наилучшем способе обеспечить спокойствие на будущее. Опыт подсказывал, что в тюрьме, как и повсюду, главное — отыскать и убрать вожака, тогда «стадо» останется смирным и послушным. В данном случае это приобретало особую важность, ведь здешний вожак был насквозь лживый интриган и честолюбец. N.N. перевели в новую зерентуйскую тюрьму, где поместили отдельно от политических и таким образом обезвредили. Молодого поляка я также перевел из Алгача в чисто уголовную тюрьму, там этого мелкого мерзавца быстро образумят.

Так в Алгаче все вновь наладилось, и барон Корф мог доложить в Петербург, что инцидент исчерпан и вряд ли повторится.