Воспоминания о ВГИКе

Нужны были педагоги. Из Киева в Москву переехал Георгий Александрович Авенариус. Он читал курс истории зарубежного кино в Одесском кинотехникуме, а затем в Киевском институте им. Карпенко-Карого. Наши отношения были сложными. Он был самолюбив и не терпел критики. На кафедре меня поддерживал Н.А. Лебедев, но атмосфера была напряженной.

В 1934 году в институте был создан Научно-исследовательский сектор (НИС), и, освободившись от заведования кабинетом киноведения, я был назначен сотрудником 1-го разряда.

Это давало мне большую свободу действий. Завсектором М. Никаноров акцентировал работу на собрании научных документов по истории кино. Мне пришлось ездить по многим городам и договариваться с владельцами ценных материалов о продаже. НИС получал дотации для этих целей. Кроме того, Главное управление кинематографии приняло решение создать вместо нашего института (ГИК) – Высший государственный институт кинематографии типа отраслевой академии. Туда принимались творческие работники, имевшие высшее образование и опыт работы на кинопроизводстве. О киноакадемии подробно написано в буклете, изданном к 50-летию ВГИКа. Поэтому не буду подробно останавливаться на этом. Скажу только, что через два года все убедились в необходимости профессиональной подготовки киноспециалистов, и академия превратилась снова в институт, только прибавилась буква «В» в названии. Стал ВГИК – Всесоюзный государственный институт кинематографии.

В связи с реорганизацией института несколько педагогов были представлены к ученым званиям, и я получил в 1939 году звание доцента. Видимо, моя активная деятельность находила отклик у руководства. Ежегодно меня награждали премиями, выносили благодарности, а в год 20-летия советского кино мне было присвоено звание Почетного кинематографиста.

Со временем здание ресторана «Яр» оказалось для института тесным. Был поднят вопрос о строительстве нового помещения рядом со студией им. Горького. Временно для института отвели левое крыло студии, но и оно было маловато. Ждали постройки нового здания.

Напомню, что середина тридцатых годов была тревожным временем. Начались процессы над изменниками и предателями родины. Первым сигналом было решение партсовещания по борьбе с буржуазной идеологией, состоявшегося в 1928 году. В тридцатые – ликвидация НЭПа, затем раскулачивание и процессы над изменниками родины. Следующий удар – передовица «Правды» об антипартийной группировке среди писателей. Начались аресты – кошмар 1937 года. Ночные обыски. Из наших друзей-кинематографистов взяли многих. Мы с Галей подготовили рюкзаки с самым необходимым в тюрьме. Ждали тревожного ночного звонка. Описать душевное состояние того времени невозможно. Это нужно пережить. Но Бог миловал! За нами не пришли. Вспоминается наш разговор с И. Эренбургом. Мы выступали на страницах «устного журнала» во дворце культуры «Динамо». Сидели за сценой в маленькой комнате, ожидая выхода. Эренбург сказал: «Подождите, еще объявят борьбу с космополитами». Это предсказание оправдалось в «сороковые роковые» после решения ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Начались публичные покаяния в Доме кино (С. Эйзенштейн, С. Юткевич, М. Ромм и другие). Мне тоже пришлось «покаяться», но во ВГИКе с беспартийного строго не спросишь! А вот Н.А. Лебедев был изгнан из института. Позднее его вернули, но это был уже не тот энтузиаст, что прежде…

<…>

Война грянула неожиданно. Все были уверены, что после подписания договора войны не будет. И вот в июне 1941 года по радио объявили о нападении Германии. Все неожиданно изменилось. Какой там курорт! Началась мобилизация. Все, кто не подлежал призыву, шли в народное ополчение. Помню, как во ВГИКе педагоги и сотрудники, мужчины разных возрастов, собрались напротив скульптуры Мухиной. Вызывали по списку. Дошли до фамилии Иезуитов. Он был профессором, читал курс истории отечественного кино. Его вызвали дважды. Никто не откликнулся. Назвали мою, я откликнулся, и вдруг почти бегом появился Николай Михайлович. Он был уже солидного возраста, поэтому задыхался. Подошел к тому, кто читал список, и стал извиняться за опоздание, оправдываясь, говорил: «Вы знаете, я старался дописать последнюю главу книги. Неизвестно, вернусь ли я, а книга нужная». Он оказался прав: книга осталась, а он погиб.

Через два дня мы все от института собрались на площади у Рижского вокзала и пошли маршем по Волоколамскому шоссе.

Конечно, ходить в строю мы не привыкли. Многие натерли кровавые мозоли, ждали привала. Я перевязывал коллегам ноги, это я умел. Дошли до Фирсановки. Здесь расположились в палатках на ночь. Под утро неожиданно появилась Галя с повесткой из военкомата, оказывается, я как забронированный специалист находился на учете, и военкомат отозвал меня.