Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Сначала я прочел «Таинственный остров», мрачноватый и прелестно подробный, с непреклонным умирающим капитаном Немо. Потом «Дети капитана Гранта» — куда веселее и романтичнее: «Дункан», Паганель, Мак-Наббс, Талькав. «Двадцать тысяч лье под водой» — много позже, уже в Ленинграде.

Сказки Гауфа.

Первые сказки не просто занимательные, но с некой таинственной инфернальностью, с особой ритмикой фраз, переведенные с редким тщанием. Детские варианты «Карлика-Носа» или «Калифа-Аиста», читанные до войны, были милым пересказом, здесь же в странной, с причудливым нервическим ритмом прозе мерещился грозный, тревожный фон. Особенно в «Холодном сердце». Тогда-то наши темные черновские леса с уходящими в небо елями и стали мне казаться обителью Голландца Михеля и Стеклянного Человечка. Мы с мамой с увлечением играли в сказки. И в Ленинграде ведь играл я «во все волшебное».

Томик драм Гюго случайно, как и все почти книги, оказался в деревне — «Рюи Блаз», «Король забавляется», «Мария Тюдор» и «Бургграфы». Испания, Франция, Англия, Германия — «заграница», плащи, мечи, шпаги, кинжалы, алебарды, протазаны, брыжи, кружева, казни, заговоры… Все это вызывало у меня дрожь упоения, даже имена, описания декораций, ремарки. Именно эти подробности заставляли меня перечитывать текст кусочками, лакомиться заморскими словами, смутно воображать себе всю эту феерическую роскошь (начиная с роскоши самих слов!). А интрига нередко ускользала, все-таки я был еще мал.

И совсем иная прекрасная книга — «Чингиз-хан» Василия Яна, странное сочетание: историческая суховатая хроника и вязкая, густо достоверная проза с экзотическими, ослепительно отчетливыми страшными реалиями (в эту книжку я тоже играл: надевал старый мамин халат, садился верхом на козлы, на которых держалась столешница, и воображал себя то Субудай-богатуром, то Джебе-нойоном). Была и очень увлекательная книжка немецкого путешественника и знаменитого в свое время писателя Августа Нимана «Питер Мариц, юный бур из Трансвааля»: отважные вольнолюбивые буры в широкополых шляпах, мудрый баас фан-дер-Гоот, красные мундиры надменных британских драгун, жестокий, но гордый, побежденный англичанами вождь зулусов Сетевайо, сам бесстрашный Питер…

Кое-какие литературные познания я приобрел путем весьма неожиданным. Почему-то мне подарили несколько большущих коробок с диапозитивами для волшебного фонаря (которого в Чёрной не было и, в силу отсутствия электричества, быть не могло) — иллюстрации к русской классике. Не читав еще ни «Анну Каренину», ни «Мертвые души», ни «Героя нашего времени», я по картинкам и коротким цитатам, к ним приложенным, получил призрачное представление о сюжетах и персонажах знаменитых книг, иными словами, познакомился с ними посредством своего рода «комиксов». Ничего плохого от этого не случилось, скорее наоборот, я читал потом эти книги с обостренным интересом, хотя, наверное, что-то тогда и потерял. Впрочем, «Войну и мир» читал — одиннадцати лет от роду — независимо ни от чего. Сначала, естественно, про войну, потом и про остальное. Хорошая литература тем и удивительна, что подобна пирожному наполеон. Есть разные слои: кому-то важно, «выйдет ли Наташа за князя Андрея», а кому-то — отчего случается война. Но всем интересно. Великие книги всегда чуть-чуть детективы — Шекспир, Диккенс, Достоевский, Гессе…

Был позднее томик Чехова, первое, пожалуй, в жизни ощущение «осязаемости» подлинной прозы, ее способности пронзать память, увязать в сознании. В каждом рассказе, о чем бы ни говорилось в нем, пряталось скрытое чудо — это ослепительно выписанные милые или пошлые мелочи быта рядом с кошмаром зла и смерти. Я не понимал природы своего потрясения и не думал о ней. Но проза Чехова поражала меня своим божественным величием (которое я лишь смутно угадывал тогда), скорее всего, на фоне обыденности, даже заурядности описанных событий. Что могло быть, казалось бы, менее занимательным для десятилетнего мальчика, чем рассказ «В овраге» с этими полудеревенскими обывателями, маленькими темными страстями, тупой жестокостью, с неинтересными, казалось бы, подробностями, которые, однако, так странно и глубоко запоминались! Мне все и всё было неприятно в этом рассказе, но меня вновь и вновь тянуло к нему: мог ли я догадаться, что то был первый случай чувственной тяги к тугой словесной ткани, к самому чуду литературы, к ее сокровенной, независимой от сюжета плоти.

Бесконечно долго, как уютную сказку, читал один из самых обаятельных в мире романов — «Пиквикский клуб», удивительную книгу, где есть уже весь Диккенс, его Англия, его единственный медлительный юмор и эти почти осязаемые подробности жизни, божественная застенчивая сентиментальность, от которой сжималось сердце не только у чувствительного отрока. И еще «Песнь о Роланде» в забытом ныне переводе (как я теперь понимаю, очень далеком от оригинала, но тогда восхищавшем меня) — «Начинается первая кантилена песни о рыцаре Роланде, верном вассале Карла…»