Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

В галерее Майлза, расположенной на фешенебельной Брутон-стрит (Bruton Street) в районе Мейфэр (Mayfair), делать мне было нечего. Здесь были собраны главным образом советские академические рисунки и этюды, более всего — учебные штудии мужской обнаженной натуры и входившие тогда на Западе в моду картины «соцреалистического» толка. Майлз, в дорогом, прекрасного покроя костюме, угостил меня отменным шампанским и с четверть часа вел светскую беседу, которую я поддерживал с трудом. Мой далеко не совершенный английский был настоян на классической лексике и традиционной фонетике, Майлз говорил (это подтвердили мне потом и англичане) на чудовищном кокни с претензией на светскость, к тому же небрежно и быстро. К счастью, присутствовал его молодой ассистент, отлично говоривший по-русски, милейший Джеймс Баттервик, с которым мы вошли во вполне приятельские отношения.

Он восхитил меня тонким знанием Достоевского, которым занимался в университете и которого изучил куда лучше, чем родимого Шекспира, которого почти не читал. Чего не бывает!

В общем, за исключением двух визитов в галерею, я оказался предоставленным самому себе. О большем нельзя было и мечтать. В кармане лежал проездной билет по всему огромному Лондону, красные автобусы приветливо распахивали двери: «Кондуктор с лесенки кричит: „Конец маршрута! Бобкин-стрит!“» Что может быть лучше путешествия через весь Лондон на переднем сиденье верхнего автобусного этажа от Черинг-Кросс, через Стрэнд в старый центр!

Это были хорошие, ничем, в сущности, не омраченные дни. Парижские радости и ссадины, бередившие мне душу во Франции, здесь не присутствовали, я просто радовался светлому простору, спокойным приветливым лицам, замкнутому демократизму. В недорогой переполненной закусочной я, подобно другим клиентам, уселся за столик, за которым завтракал незнакомый джентльмен (во Франции — невозможная ситуация). Мы приветливо улыбнулись, «почти поздоровались», заговорить — зачем? Оказывается, и бутерброды можно заказать по собственному желанию, их сделают из того, на что укажет посетитель, в приятной ему пропорции, он «создает» их сам. У человека постоянно есть выбор, и даже брюки в универмаге продаются отдельно от пиджаков.

Теплый и свежий февральский ветер дышал морем, рябил темную воду Темзы, срывал шляпы с лондонцев на Вестминстерском мосту, по которому я шагал, любуясь великолепным зданием парламента и всей этой вечной панорамой, ощущая странный покой, который почему-то внушает мне Лондон еще с тех пор, как впервые возник в моих книжных, детских представлениях и мечтах.

В один из дней, взяв свою респектабельную монографию «Хогарт и его время», я поехал на край Лондона, в Чизик. Когда-то Чизик и вообще был почти деревней, и Хогарт выстроил там загородный домик, где ныне — бедный, более чем скромный музей, которому я и преподнес свое сочинение. Английские коллеги приняли мой дар растерянно и недоверчиво — странным был для них этот том, напечатанный неведомыми буквами, только репродукции неопровержимо свидетельствовали: книга действительно о Хогарте. А я с тревожным любопытством рассматривал пустые почти комнаты, вновь переживая это идиотическое состояние человека, впервые видящего то, о чем уже подробно написал с помощью вычитанных и додуманных подробностей.

Хорошо было в Лондоне: одиноко и весело — такое состояние случается не часто. Весь день своего рождения (вечером все же я попросил одного знакомого пообедать вместе со мною) я провел как ребенок, оставленный в необъятном игрушечном магазине. Купил себе подарок, потом поехал в знаменитый Музей королевской армии и вдоволь налюбовался мундирами, погонами и галунами разных времен, отдав дань еще детскому своему увлечению — истории униформы. И была в тот день уже совершенная весна, дамы ходили в легких платьях, неся пальто на руке, и солнечные зайчики сверкали на стальных штыках неподвижных гвардейцев, стойко мучившихся в своих медвежьих шапках у казарм на Уайтхолле.

Лондон (я был в нем четырежды и в общей сложности недели три за всю свою жизнь) не может никому, кроме самих лондонцев, быть хоть как-то понятен. Его можно полюбить без памяти. И не потому, что он красив, как Париж или Венеция. Лондон может быть так восхитительно прекрасен, так величав, уютен, обаятелен, роскошен, прост, загадочен, мил, трагичен, исполнен романтики, сохраняя при том закрытость, что способен вскружить голову, как экзотическая недоступная красавица из другой галактики.